Написанная в 1946 году искусствоведом Всеволодом Николаевичем Петровым любовная повесть о войне, или военная повесть о любви, силой двух страннородственных чувств — страха исчезновения и тоски очарования — соединяет «жизнь» (санитарный поезд, блуждающий между фронтами) и «поэзию» («совершенный и обреченный смерти» XVIII век) в «одно», как в стихотворении Жуковского, давшем этой повести эпиграф, или как на «свободной от времени» картине Ватто.
Существуют законы жизни, очень похожие на законы искусства. То есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от жизни только степенью напряжения. А любовь — это такое напряжение, в котором сама жизнь становится искусством
С. 106: "Пунин настойчиво утверждал и доказывал, что Серов, при всей огромности своего таланта, был органически лишен подлинной оригинальности. в течение всей жизни он только и делал, что "подсаживался" к другим мастерами пользовался их творческими изобретениями. Сначала "подсел" к Врубелю, с которым, впрочем, не смог справиться, "подсел" к Репину и превзошел его, потом к художникам "Мира искусства" и работал в их манере лучше, чем они сами, и - проживи он подольше - наверное, "подсел" бы к кубистам.
Обосновывая свою мысль, Пунин с блеском анализировал и сопоставлял серовские и врубелевские рисунки к Лермонтову, серовские и репинские портреты, "Прогулки короля" Александра Бенуа и серовского "Петра Первого".
Сычев яростно заступался за своего любимого художника, но диалектика Пунина была неотразима. это пришлось признать и Сычеву.
Он устало махнул рукой и сказал:
- Ну тебя с твоими парадоксами, тебя не переспоришь.
Но в заключение все-таки уязвил своего оппонента, прибавив:
- Вот ты попрекаешь Серова недостатком оригинальности. А ведь эту филиппику ты, по-моему, тоже не сам придумал. М., помнится, читал что-то похожее у Всеволода Дмитриева.
С. 221: "Директор издательства снова не устоял перед Николаем Андреевичем и принял его сторону. Но когда закончилась дискуссия, Николай Андреевич наклонился ко мне и прошептал на ухо, едва сдерживая смех:
- А не рискованное ли дело затеял ты, Чичиков, - похитить губернаторскую дочку".(Встречи с Н. А. Тырсой)
...близких знаешь не зрением, а особенным внутренним чувством: увидишь и даже как будто не узнаёшь, а что-то уколет в сердце.
Я сел один у огня и до утра просидел с какой-то тоскливой грустью по своему одиночеству, по себе самому. Я вспомнил о своих удушьях; они не повторялись у меня больше. Что-то и в них показалось мне милым, уютным и навсегда утраченным.
...сама по себе жизнь — ничто, ровная прямая линия, убегающая в пространство, колея на снежном поле, исчезающее ничто. «Нечто» начинается там, где линия пересекается другими линиями, где жизнь входит в чужую жизнь. Всякое существование ничтожно, если оно ни в ком и ни в чем не отражается. Человек не существует, пока не посмотрится в зеркало.
С.111: "Анне Андреевне было тогда лет срок пять. Высокая, стройная, очень худощавая, она выглядела почти совершенно так же, как на портрете, написанном Альтманом.
Я вспомнил тогда строчки из воспоминаний графа Соллогуба о знакомстве с женой Пушкина. Соллогуб писал: "В комнату вошла молодая дама, стройная, как пальма".(Фонтанный дом)
С. 124: "Среди работ Суетина, представленных на выставке, был белый загрунтованный холст, лишенный какого-либо предметного или беспредметного изображения.
Суетин сказал мне, что это вполне законченная вещь, к которой он уже не будет прикасаться кистью.
Он хотел выразить в ней душевное состояние художника перед началом работы. Я не мог не оценить неожиданность и интеллектуальное изящество его замысла.
В каталоге выставки эта вещь имеет название - "Белый холст, написанный, как картина".(Фонтанный дом)
Теперь я скажу иначе. Я люблю Веру. Но тут есть особенность. У меня с ней как-то не движется время. Я не знаю, понятно ли это. С ней возможно только то, что есть сейчас. Я хотел бы, чтобы так было всегда. Но я совершенно не умею представить себе для нас какого-то будущего, ни хорошего, ни дурного. Как будто тут не может быть никакого «дальше». Это меня пугает.— Почему пугает?— Это мне тоже не очень легко объяснить. Мне кажется, что нас ждет катастрофа. Все как-то мгновенно должно разрешиться и кончиться. Ну, мы оба умрем или что-нибудь в этом роде. Существуют законы жизни, очень похожие на законы искусства. То есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от жизни только степенью напряжения. А любовь — это такое напряжение, в котором сама жизнь становится искусством. Поэтому мне так страшно за себя и за Веру. Я надеюсь только, что у судьбы есть в запасе какой-нибудь непредвиденный ход.
— Что еще за пламенные люди?— По-моему, это понятно, если говорить о гениях, — сказал я. — Вот Гёте, Моцарт, Пушкин — люди безупречные, совершенные. В них все определяется формой. Удел безупречности — завершать и подводить итоги. Не надо думать, конечно, что они не могут быть бурными; но у них сама буря как-то срастается с формой и традицией. А вот Шекспир и Микеланджело — пламенные, со срывами и падениями, но они как-то разрывают форму и прорываются в будущее. Это несовершенные гении, которые выше совершенных: они создают совершенство иного рода. Они наивны, а те умны. Я считаю, что и всех не гениев можно делить на две категории: безупречных и пламенных, в форме и вне формы, то есть с тенденцией в ту или другую сторону. Вот и Манон Леско все время разрывает форму.— И Вера тоже?— И Вера вне формы. Она похожа на пламя от свечки: мечется во все стороны, и, наверное, достаточно простого дыхания, чтобы ее погасить.
— А что такое Манон Леско? — неожиданно спросила Вера.— Женщина, созданная для любви, — ответила Нина Алексеевна.— Девушки мне сказали, что это самое обидное название для женщины, «Манон Леско», — сказала Вера, — и что будто вы меня так называете, — сказала она мне тихонько.— А вы как считаете насчет Манон Леско? — спросила Нина Алексеевна у Асламазяна.— Я не знаю, — сказал Асламазян.— А я думаю, что Манон Леско — самая прелестная, самая трогательная из всех героинь и нельзя не любить ее, — сказал я с увлечением.