Что можно разглядеть на самом дне чужих глаз? Сомнения, боль, страсть, нежность? Ульяна умеет видеть смерть во взгляде того, кто стоит напротив. И мир гаснет, и затихают звуки, и воздух нестерпимо горько пахнет полынью. Но как жить ей, покинутой всеми, с этим страшным даром на холодных улицах Москвы? Ответов нет, есть лишь полынь и неминуемое, что не выходит предотвратить, как ни старайся.
Он врал. Понимая прекрасно, что Ульяна видит его ложь насквозь. Но если жизнь из раза в раз сдает тебе дерьмовые карты, учишься держать хорошую мину при самой плохой игре. И эта его бравада делала Уле больнее всего.
Так странно, сколько лет не вспоминал Бога. А тут нашел старый крест, подцепил его булавкой к майке. Чувствую кожей, как он делит со мной тепло, как он защищает меня. И становится легче. Если Бог есть, он поможет мне. Если его нет… я сделаю все сам...
Теперь ей казалось, что все кругом больны. Каждый стоящий тут, затягивающийся сигаретой и мокрым воздухом осеннего утра, идущий, едущий, принесший справки на подпись – словом, любой из них нездоров. И не только здесь. Вообще все на Земле тащат на себе груз мучительной болезни, просто кто-то умеет скрывать его, а кто-то нет. В этом и есть наука жизни – прятать сумасшествие настолько глубоко, чтобы самому верить в свою нормальность.
Уля чувствовала его запах – горький, живой, табачный, полынный, понимая вдруг, что любовь, наверное, может быть и такой. Пиром во время чумы. Минутой сна перед звонком будильника. Глотком воздуха за секунду до падения в омут. Гулким ударом умирающего сердца. Первым снегом, готовым сорваться с тяжелых небес. И эта любовь ничем не хуже прочих.
Можно прятаться всю жизнь до самого конца, упускать шанс за шансом, чтобы ночами прокручивать каждый из них в голове. Но однажды всему приходит конец. Либо трусости, либо жизни. Круг обязан замкнуться. И это единственный закон жизни.
Кричи, и, быть может, что я не услышу, как дождь разбивается в капли о крышу, как снег забивается в окна и ставни... Кричи, это время собрать наши камни.
Кричи, говори, уговаривай биться в окно твое темное глупою птицей - без крыльев и перьев, на проводе тонком. А вот бы ребенком, остаться ребенком... Не видеть, как поле туманом накрыто, и небо, как сито, как старое сито, все льется дождями, секрет этот давний: однажды придется собрать наши камни.
И выстроить стену от неба до неба, кормить голубей нечерствеющим хлебом. А вот бы во всем у меня ты был первым, простым и понятным, любимым и верным...
А вот бы мы вовсе во тьме не встречались, губами холодными, плечи плечами, при встрече молчали, не зная печали...
Но если бы кто-то оставил мне выбор - забыть твое имя безмолвною рыбой... Я выбрала бы этот дождь, эти ставни и чертовы камни, могильные камни...
Уля чувствовала его запах - горький, живой, табачный, полынный, понимая вдруг, что любовь, наверное, может быть и такой. Пиром во время чумы. Минутой сна перед звонком будильника. Глотком воздуха за секунду до падения в омут. Гулким ударом умирающего сердца. Первым снегом, готовым сорваться с тяжелых небес. И эта любовь ничем не хуже прочих.
Грядущее несчастье сильнее неотвратимости времени.
Но сто тысяч мертвецов не желали исчезать. Они спешили по делам, набирали в телефонах бесконечные сообщения, улыбались чему-то своему, или, напротив, хранили в себе всю злость, накопленную за день. Каждый чего-то хотел, каждый стремился к простым вещам — еде, удовольствиям, сну, теплому податливому телу рядом. И каждому предстояло умереть. Может быть, через долгие десятки лет, а может, сегодня вечером. Печать смерти виднелась на лицах почти незримо, но невозможно было стереть ее. Она чуть горчила на Улином языке, как тонкий хвостик нитки, только потяни — и все полотно разбежится под пальцами в спутанную пряжу.
Ну же, давай, отпусти это, сделайся живым…"
Но если жизнь из раза в раз сдает тебе дерьмовые карты, учишься держать хорошую мину при самой плохой игре
Она втянула его запах — горький, табачный, полынный, живой, и поняла, что, любовь, наверное, может быть и такой. Пиром во время чумы. Минутой сна перед звонком будильника. Последним ударом умирающего сердца. Глотком воздуха за секунду до падения в омут. Снегом, готовым сорваться с тяжелых небес. И эта любовь ничем не хуже прочих.
Тысячи тысяч мертвецов открывают глаза и разбредаются по своим делам. Все они дышат, мыслят и боятся, но печать смерти неотделима от них, как вода и виски в Лукавом Джиме.
Человек идет по кругу, чтобы однажды вернуться в исходную точку. В пустоту.
— Мы с мамой всегда выходили слушать первый снег… Она говорила… черт! Да какая разница, что она говорила? Главное вот — снег выпал. Мы до него дотянули. Есть что отметить. Не море, конечно, но и о нем можно потрепаться на небесах.
Что за убийственный механизм спрятан в голове человека? Почему страшное, тяжелое, отвратительное остается там на целые десятилетия, обрастая деталями, которые заставляют волосы шевелиться на затылке, а простая и легкая информация о чьем-то имени испаряется спустя полчаса, будто ее и не было? Кто придумал это правило жизни, обрекая каждого на бессонные ночи в компании омута губительной памяти?
Когда страх выбивает все пробки, обесточивая тело, все что остается — идти в темноте, примиряясь с демонами, что прячутся в ней. Становясь одним из них.
И что бы они ни делали, как бы ни обманывали себя, от минутной близости им станет в разы хуже. Так есть ли смысл в кратчайшем побеге, если каждая секунда вместе лишь приближает их точке невозврата?
Можно прятаться всю жизнь до самого конца, упускать шанс за шансом, чтобы ночами прокручивать каждый из них в голове. Но однажды всему приходит конец. Либо трусости, либо жизни. Круг обязан замкнуться. И это единственный закон жизни, который не сумела нарушить даже полынь.
В расслабленных чертах его осунувшегося, бледного лица читалось нескрываемое облегчение. Словно все демоны, что с упоением рвали на части это истощенное тело, мигом успокоились, затихли, спрятались по углам, ожидая момент, когда действие таблеток ослабнет.
Смертью, брошенной напоказ — это раз.
Смертью, выданной за слова — это два.
Смертью, принятой по любви — это три.
Безденежье сразу меняет человека. Быстрее только смерть.
Я же объяснял тебе, они все — мертвецы. Все мы — мертвецы. Сопереживать каждому… Это как давать имена рыбкам — не успеваешь привязаться, а их уже сливают в раковину.
- Я знаю, что самоубийство - грех... - начала она, но старик разразился хохотом.
- Грех, девочка, - всего лишь способ развлечься. А убить себя самому - это глупость, слабость и дурная идея, как провести вечер.
Но вера заложена в природе человека. Пока ты жив, тебе нужно хоть во что-то верить. В высшие силы и божий перст, в людей, материнскую любовь, в защиту государства и накопительный счет в банке. Лишь бы знать, что в беде ты не окажешься один.