Целый год сна. Целый год кошмаров, трипов и непрерывного релакса. Ее, молодую, красивую выпускницу престижного университета с работой «не бей лежачего», все достало. Она должна быть счастлива, но у нее не получается быть счастливой. Ей срочно нужен как минимум год отдыха. У нее есть доступ ко всем существующим таблеткам, прописанным странноватым доктором, и деньгам, полученным по наследству от покойных родителей. Ей нужно вылечить голову и сердце. И решить – куда идти дальше. «Мой год отдыха...
В тот миг, когда начинаем делать обобщения, мы отказываемся от своего права на самостоятельность, индивидуальность.
Опра говорит, мы, женщины, торопимся с решениями, поскольку не верим, что у нас когда-нибудь будут лучшие времена. И из-за этого влипаем в разные неприятности типа неудачного брака или скучной работы. Аминь!
- Перестань дурить, - завыла Рива пьяным голосом. - скоро мы станем старыми и страшными. Жизнь коротка, известно тебе это? Умри молодой и оставь красивый труп. Кто это сказал?
- Какой-то некрофил, которому нравится трахать трупы.
- И как она умерла?
- Она смешивала алкоголь с седативами.
- Такие люди, как твоя мать, - отозвалась доктор Таттл, покачав головой, - создают плохую репутацию психотропным препаратам.
Мир искусства оказался похож на рынок акций, в нем отражались политические тренды и капиталистический дух, его подогревала алчность, сплетни и кокаин. С таким е успехом я могла бы работать на Уолл-стрит. Спекуляции и мнния влияют не только на рынок, но и на продукцию, как это ни печально.
Булимия стоит недешево, если у тебя тонкий вкус.
Наши ровесники, утверждала Рива, слишком банальные, слишком эмоциональные, слишком ревнивые. Я могла бы понять ее пренебрежительное отношение к ровесникам, но сама никогда не встречала такого парня. Все мои мужчины, молодые и не очень, были равнодушными и неприветливыми.
Записка лежала на отцовском столе. Мать выдрала листок из желтой тетради. Сначала она писала крупными, четкими прописными буквами, но к концу они перешли в тесный, корявый курсив. Послание было абсолютно неоригинальным. Она написала, что не может справляться с жизненными проблемами, что чувствует себя чужой, странной, и это ей невыносимо, и она боится сойти с ума. «Прощайте», — добавила она в заключение. Далее шел список людей, которых она знала. Я оказалась шестой из двадцати пяти человек. Некоторые имена я узнала: давние подружки, доктора, парикмахеры. Я никогда никому не показывала это письмо. Временами — месяцы, годы спустя, — если страдала от одиночества, боялась жизни и слышала в своей душе жалобный голос, говоривший «Хочу к мамочке», я доставала эту записку и перечитывала. Она служила отрезвляющим напоминанием, какой на самом деле была моя мать и как мало я для нее значила. Мне это помогало. Неприятие, как я выяснила, может быть единственным противоядием от самообмана.
Жизнь - хрупкая и непрочная штука, следовало проявлять осторожность, я это знала, но готова была идти на смертельный риск, если это обещало сон целыми днями и возможность стать совершенно другим человеком. И я рассчитывала, что достаточно умна, чтобы вовремя понять, смогут ли меня убить какие-то препараты. Меня предостерегут кошмары, прежде чем это произойдет, прежде чем у меня откажет сердце, или мой мозг взорвется, или наполнится кровью, или вытолкнет меня из окна седьмого этажа. Я верила, что у меня все наладится и исправится, если я смогу спать целыми днями.
Я жаждала внимания к себе, но отказывалась унижать себя просьбами об этом.
В неспешном колыханье ветвей ивы было величие и грация. И доброта. Страдание и боль - не единственные условия для роста, сказала я себе.