Кто сказал, что от проблем нельзя убежать? Накануне своего пятидесятилетия писатель-неудачник Артур Лишь получает приглашение на свадьбу бывшего, которого до сих пор не разлюбил. Пойти на церемонию слишком неловко, но отсиживаться дома – значит признать поражение. А потому, отыскав запылившиеся приглашения на все самые сомнительные литературные мероприятия, он отправляется в кругосветное путешествие…
Каково это — жить с гением?
Все равно что жить одному.
Все равно что жить одному с тигром.
Ради его работы приходилось жертвовать всем. Отказываться от планов, повторно разогревать еду; бежать в магазин за спиртным или, наоборот, выливать всё в раковину. Сегодня экономить, завтра швыряться деньгами. Спать ложились, когда было удобно поэту: то ранним вечером, то под утро. Распорядок был их проклятьем; распорядок, распорядок, распорядок; с утра кофе, и книги, и поэзия, и до обеда — тишина. Нельзя ли соблазнить его утренней прогулкой? Можно, всегда можно; ибо творчество — единственный вид зависимости, при котором страдальца манит все, кроме желаемого; но утренняя прогулка — это невыполненная работа, а значит, страдания, страдания, страдания. Придерживайся распорядка, оберегай распорядок; красиво расставляй чашки с кофе и томики поэзии; не нарушай тишину; улыбайся, когда он выходит из кабинета и понуро бредет в туалет. Ничего не принимай на свой счет. А случалось ли тебе оставлять в комнате книжку в надежде, что именно она станет ключом к его сознанию? Ставить песню в надежде, что именно она рассеет страхи и сомнения? Тебе нравился этот ежедневный танец дождя? Только если потом шел дождь.
Откуда берется гений? И куда девается?
Все равно что пустить в дом третьего, незнакомца, которого он любит больше, чем тебя.
Поэзия каждый день. Проза раз в несколько лет. В его кабинете творились чудеса; настоящие чудеса, несмотря ни на что. Это было единственное в мире место, где со временем вещи становились лучше.
Жизнь в сомнении. Сомнение поутру, когда кофе затягивается масляной пленкой. Сомнение днем, когда по дороге в туалет он на тебя и не взглянет. Сомнение в хлопке входной двери — беспокойная прогулка, ни слова на прощание — и по возвращении. Сомнение в неуверенном щелканье пишущей машинки. Сомнение за обедом в его кабинете. Под вечер сомнение рассеивается, как туман. Сомнение разогнано. Сомнение забыто. Четыре часа утра, чувствуешь, как он ворочается, знаешь, что он уставился в темноту, в Сомнении. «Мемуары: жизнь в Сомнении».
Почему одно получалось?
Почему не получалось другое?
Ищешь чудодейственное средство: неделя вдали от города, ужин с другими гениями, новый ковер, новая рубашка, новая поза в постели — провал и снова провал, а потом вдруг ни с того ни с сего удача.
Стоило ли все это того?
Удача в бесконечном потоке золотых слов. Удача в приходящих по почте чеках. Удача в церемониях награждения и поездках в Лондон и Рим. Удача в смокингах и в том, чтобы украдкой держаться за руки, стоя рядом с мэром, или с губернатором, или — однажды — даже с президентом.
Заглядываешь в кабинет, когда он ушел. Роешься в мусорной корзине. Окидываешь взглядом комок одеяла на диване, книги на полу. И с замиранием сердца пробегаешь глазами незавершенный пассаж, торчащий из пасти пишущей машинки. В начале ведь никто не знал, о чем он пишет. А вдруг о тебе?
Он стоит перед зеркалом, а ты — сзади, завязываешь ему галстук перед публичным чтением, а он улыбается, ведь галстук завязывать умеет и сам.
Стоило ли все это того, Мэриан?
Уже который год Лишь путешествует с комплектом ленточных эспандеров, или, как он их про себя называет, «портативным тренажерным залом». Ленты цветные, со съемными насадками, и, укладывая их рулетиками в чемодан, он каждый раз представляет, каким подтянутым и натренированным вернется домой. Амбициозный режим начинается с первого же вечера, десятки различных техник из пособия (давно утерянного в Лос-Анджелесе, но частично осевшего в памяти) пускаются в ход, и, намотав ленты на ножки кроватей, колонны или стропила, Лишь исполняет кульбиты, которые в пособии именовались «Герой», «Трофей» или «Дровосек». К концу тренировки, мокрый от пота, он чувствует, что отвоевал у старости еще один денек. Никогда прежде шестой десяток не был так далеко. На следующий день он дает мышцам отдохнуть. На третий вспоминает про эспандеры и нехотя принимается за работу, но что-то вечно идет не так: то ему мешает соседский телевизор, то мертвенный свет в ванной вгоняет его в тоску, то отвлекает мысль о неоконченной статье. Он обещает себе, что через два дня исправится. Наградой ему: кукольная бутылочка виски из мини-бара. После этого эспандеры заброшены, покинуты на туалетном столике: поверженный дракон.
Добро пожаловать, это, мать ее, жизнь. Пятьдесят лет — это пустяк. Я вспоминаю себя в пятьдесят и думаю: какого хера я так волновался?
Артур Лишь должен был отправиться в Марокко, но повстречал в Париже испанца, и с тех пор его никто больше не видел!
В маленьких городках Делавэра весну никак нельзя назвать порой первых цветов и первой любви; скорее это неприглядный развод с зимой ради аппетитной красотки-лета.
А ведь и правда: оказаться здесь — настоящее чудо. Не потому, что их не сломили ни алкоголь, ни гашиш, ни мигрени. Нет-нет, вовсе не поэтому. А потому, что их не сломила жизнь с ее унижениями, и разочарованиями, и расставаниями, и упущенными возможностями, с ее плохими отцами, и плохими работами, и плохим сексом, и плохими наркотиками, с ее ошибками, и промахами, и подводными камнями, потому что они дожили до пятидесяти и до этого мгновения: до сугробов глазури, до гор золота, до маленького столика на гребне дюны с оливками, и питой, и бутылкой вина в ведерке со льдом, до заката, который дожидается их терпеливее любого верблюда. Так что да. Всякий закат, а этот в особенности, требует, чтобы вы заткнули свои сраные варежки.
Тогда-то я и подумал: «А что, было здорово. Хороший был брак».— Но вы же расстались! Значит, что-то не задалось. Что-то пошло не так.— Нет! Нет, Артур, совсем наоборот. Говорю тебе, это победа. Двадцать лет радости, и дружбы, и поддержки — это победа. Двадцать лет чего угодно с другим человеком — это победа. Если музыкальная группа вместе двадцать лет — это чудо. Если комедийный дуэт вместе двадцать лет — это триумф. Разве этот день плохой из-за того, что через час он закончится? Разве солнце плохое из-за того, что через миллиард лет его не станет? Конечно нет, ведь это же, мать его, солнце! То же самое и с семейной жизнью. Не в нашей природе навсегда связывать себя с одним человеком. Сиамские близнецы — это трагедия. Двадцать лет, а напоследок — веселая поездка. И я подумал: «А что, было здорово. Закончим, пока все идет хорошо».
Почему в зрелые годы столько всего надоедает: философия, радикализм и прочий фаст-фуд — а любовные страдания все так же нестерпимы?
Для писателя единственная трагедия — это скука; все остальное — материал
И кстати: счастье не херня.
Кларк всегда говорил: можно быть худым, а можно — счастливым. И, Артур, я уже пробовал быть худым.
Почему в зрелые годы столько всего надоедает: философия, радикализм и прочий фаст-фуд — а любовные страдания все так же нестерпимы?
Все это время он считал себя просто плохим писателем. Плохим любовником, плохим другом, плохим сыном. Оказывается, все куда хуже; у него плохо получается быть самим собой.
— Артур, я смотрю на тебя и вижу мальчика на пляже с крашеными ногтями на ногах. Не сразу, но мое зрение подстраивается. Я вижу двадцатиоднолетнего парня в Мехико. Вижу юношу в римской гостинице. Вижу молодого писателя с первой книгой в руках. Я смотрю на тебя и вижу тебя молодым. И так будет всегда. Но не для других. Люди, с которыми ты знакомишься теперь, будут не в состоянии представить, каким ты был в молодости. Не смогут вернуться во времени дальше пятидесяти. И это не так уж плохо. Они будут думать, что ты всегда был взрослым. Будут воспринимать тебя всерьез. Они же не знают, как ты однажды весь вечер болтал о Тибете, называя его Непалом.
— Поверить не могу, что ты снова это припомнил.
— Или как назвал Торонто столицей Канады.
— Так, я зову Мэриан.
— При канадском премьер-министре. Артур, я люблю тебя. Что я хочу сказать. — После своей тирады Роберт совсем выбился из сил. Переведя дыхание, он продолжает: — Добро пожаловать, это, мать ее, жизнь. Пятьдесят лет — это пустяк. Я вспоминаю себя в пятьдесят и думаю: какого хера я так волновался? Посмотри на меня сейчас. Я на том свете. Иди и наслаждайся жизнью.
Но тому, кто уже любил, этого недостаточно; жить с "неплохим вариантом" еще хуже, чем жить одному.
Как назвать того, с кем спишь уже девять лет? Допустим, вы вместе готовите завтрак, и справляете дни рождения, и ссоритесь, и он девять лет говорит тебе, что носить, и ты приветлив с его друзьями, и он вечно у тебя дома, но всю дорогу ты знаешь, что это ни к чему не приведет, что он найдет кого-нибудь, и это будешь не ты, так условлено с самого начала, что он найдет кого-нибудь и выйдет замуж, — так как его назвать?
Но странное дело: когда всё одинаково страшно, одно не труднее другого.
Его тонкая тень и впрямь весьма моложава, но сам он в свои без малого пятьдесят подобен бронзовой статуе в парке, которая, не считая одной затертой школьниками коленки, эстетично поблекла и сливается с пейзажем. Так и Артур Лишь, некогда цветущий юностью, с годами выцвел, совсем как плюшевая обивка дивана, на котором он сидит, постукивая пальцем по колену и буравя взглядом высокие напольные часы.
В мире, где большинство читает по книге в год, немалые деньги идут на то, чтобы подвести читателя к нужной полке, и без блестящей презентации тут никак.
Но тому, кто уже любил, этого недостаточно; жить с «неплохим вариантом» еще хуже, чем жить одному