Ведь чем он всю жизнь занимался? Историей литературы параллельно поглощением ярких и сильных впечатлений, сугубо приятных. То есть псевдонаукой о мнимом развитии слов и пожиранием кайфа. Он копался в художественных текстах, разбирал их на молекулы, но своего текста не собрал. Он требовал от студентов анализа литературных произведений от древности и до сего дня, но сам таковых не создал. Что толку изучать литературу, когда самому нечего сказать? Добывание денег потрошением слов и словотрясением воздуха опротивело до тошноты, но ничего другого Петя делать не умел и, главное, понимал, что не станет уметь. Уже поздно. Большая часть жизни уже прожита.
Да и чему научила его литература? Самокопанию? Рефлексии? Получению эмоций от преобразования буквенных сочетаний в умозрительные фигуры? Пожалуй, всё. Лучше, чем он был в детстве, когда впервые читал *Путешествие и приключения Гаттераса*, она его не сделала. Алёша Карамазов с каждым новым учебным годом раздражал его всё больше. Так же как и датский принц. Надуманные проблемы и глупые вопросы. Быть или не быть? Не быть, а бить! И биться до конца! Не унижаться и не верить россказням!
На творцов мне хоть и не везло, однако жажда творчества, мысли о высоком искусстве и даже, чего греха таить, мечты о громкой славе не давали мне покоя с самого детства. Не дают и по сей день. Я пробовал себя в музыке, увлекался живописью и везде, особенно в поэзии, проявил способности. Одних способностей, к несчастью, оказалось недостаточно, для успеха было нужно что-то еще, но что? Думая об этом, я пришел к выводу: нужны гений, удача и блат. Неимоверным, титаническим усилием воли и напряжением всех сил, душевных и отчасти даже физических, я попытался обнаружить в себе гений, но, увы, не обнаружил. Отдышавшись и оглядевшись вокруг, я понял, что примерно так же обстоит дело и с блатом. Какая уж тут удача!
Самая дорогая вещь на свете (после глупости, конечно) - это надежда
Скрипучее дерево дольше стоит
Быт трудный, денег мало, вокруг растет и цветет разруха. Она зреет в головах, как утверждал один профессор, а плодоносит везде: в полях, в деревне, в городе. В домах, на улицах, в цехах.
Мне внезапно стало ясно сразу много чего. Для начала: пятнадцатилетний юноша не может противостоять тридцативосьмилетнему мужчине, хоть это и обидно. Потом: если любовь между мужем и женой окончилась, дети им только помеха. И напоследок: вино ускоряет процесс разрушения семьи многократно, а порой убивает её с одного удара. Оно делает близкого и любимого чужим и отвратительным, и я решил не пить вина.
А для мужчины что всего дороже? Шрам на роже!
Итак, что я теперь имею и чего у меня нет? Семьи. С отцом и матерью мы чужие люди. Я вроде бы простил их, но не понял. А значит, толком не простил. Простили ли они меня? Не знаю. Куда девается любовь — и детская, и к детям? Я не люблю их так, как мог бы сын любить родителей, и то же самое могу сказать о них.
Но что-то же ведь у меня все-таки есть?
Пожалуй, мизантропия. Откуда-то во мне живёт уверенность, что люди на земле друг друга недолюбливают и чуть побаиваются. Или боятся сильно. И потому их отношение друг к другу сползает по шкале от опасения до ужаса. Хорошо если не до ненависти. Они, мне кажется, должны бы думать так: *Признаюсь, я подозреваю вас — вам от меня чего-то надо, и это что-то может быть только бесплатным. Хотя бы просто не мешать вам жить. Сами же вы ничего не хотите мне дать, сказать что-нибудь ободряющее, искренне улыбнуться*.
Он понял, что бог, если он есть, просто устал нас любить, как поется в песне. Богу не до слабых, не до больных или бедных. Не до старых, поскольку он сам, видимо, стар и не упомнит всего, что происходит в его мире, не успевает за этим следить. Иначе откуда столько зла? А справедливости нет и в помине! Значит, надо быть сильным, надо хоть и надеяться на него, но и самому не плошать. Если уж велено возлюбить ближнего и помочь неимущему — сначала заимей то, чем сможешь поделиться.