Впервые опубликованное в 1967 году художественное исследование жизни врача из сельской местности Глостершира – шедевр документальной прозы. Это совместная работа, в которой текст лауреата Букеровской премии Джона Бёрджера (1926-2017) сочетается с фотографиями швейцарского документалиста Жана Мора (1925-2018) в серии превосходных аналитических, социологических и философских размышлений о роли врача, о корнях культурной и интеллектуальной депривации и о мотивах, которые лежат в основе деятельности...
Ему исполнилось тридцать: в этом возрасте уже нельзя просто быть собой, как в двадцать; чтобы оставаться честным, необходимо противостоять себе и судить с других позиций.
«Здравый смысл уже много лет для меня ругательство, за исключением случаев, когда он применяется к легко оцениваемым проблемам. В работе он самый большой враг и искуситель. Меня так и подмывает принять очевидное, простое и легкое решение. Это подводило меня каждый раз, и одному богу известно, как часто я попадался и продолжаю попадаться в ловушки здравого смысла».
Как только мы заболеваем, у нас появляется страх уникальности болезни. Мы спорим с собой, ищем рациональное объяснение, но страх остается. Для этого есть веская причина. Болезнь как неопределенная сила представляет собой потенциальную угрозу самому нашему бытию, а мы обязаны в высшей степени осознавать уникальность этого бытия. Другими словами, болезнь делит с нами нашу уникальность. Опасаясь ее, мы принимаем болезнь и делаем своей собственной. Вот почему пациенты испытывают облегчение, когда врачи дают название их состоянию. Название значит мало; они могут ничего не понимать в терминах; но, поскольку появилось название, они начинают бороться. Добиться признания симптомов, определить их, ограничить и обезличить значит стать сильнее.
Прячась за маску, он приближается к реальности с совершенно не комичной целью завладеть ею и понять ее. Это видно по его глазам: правый глаз знает, чего ожидать, он может смеяться, сочувствовать, быть суровым, издеваться над собой, прицеливаться, но левый никогда не перестает смотреть и искать.
«Никогда ничего не знаешь наверняка. Звучит фальшиво и банально, но это чистая правда. Большую часть времени кажется, что мы действительно что-то знаем, но правила меняются, и тогда мы понимаем, как нам повезло в тех случаях, когда нам казалось, что мы что-то знали, и это действительно оказалось правдой».
Понедельник, вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926. Это называется жить.
Заслуживают ли пациенты той жизни, которую ведут, или заслуживают лучшей? Они те, кем должны быть, или деградировали? Могут ли они развить потенциальные возможности, которые он видит? Разве нет тех, кто желает жить лучше? И, видя невозможность, желают ли они смерти? Сассолл верит, что невзгоды закаляют характер. Но можно ли назвать несчастьем их блуждание на ощупь, а иногда и слепоту? В чем причина скуки? Является ли скука ощущением, что способности медленно угасают? Почему достоинств больше, чем талантов? Кто может отрицать, что культурно отсталое сообщество предлагает меньше возможностей для сублимации, чем культурно развитое? Какое право мы имеем быть нетерпимыми?
Я мог бы легко написать заключение, будь он вымышленным персонажем. В определенном смысле художественная литература кажется до странности простой. Там нужно только решить, достоин персонаж восхищения или нет. Конечно, его еще надо создать таким: и эффект, который достигается, может оказаться противоположным авторскому замыслу. Но исход предсказуем. А здесь нет.
То же самое происходит и в жизни. Смерть человека делает его определенным. Конечно, его секреты умирают вместе с ним. И, конечно, сто лет спустя кто-нибудь, просматривая бумаги, может обнаружить факт, бросающий иной свет на его жизнь. Смерть меняет факты качественно, но не количественно. Никто не может узнать человека, потому что он мертв. Но то, что мы уже знаем, отвердевает и становится определенным. Мы не надеемся на то, что двусмысленность прояснится. Теперь мы главные герои, и мы принимаем решение.
я теперь оглядываюсь назад с возрастающей нежностью на сделанное им и на то, что он предлагал другим, до тех пор, пока ему хватало на это сил.