«Можно повернуть обратно, обойти… масса вариантов! Если враг не у твоего порога, всегда есть выбор, и даже если к тебе вторглись — значит, ты что-то упустил, не сделал нужный выбор, благодаря которому вообще можно было избежать драки. Всегда, повторяю, есть выход, и нет ничего неизбежного, чего нельзя было бы предусмотреть».
Зновидения, сим-карты, ВР — все это вытекает из того факта, что разум не может одновременно сосредоточиваться на разных вещах. Остальное — иллюзия. Человеческое зрение, самое сложное из чувств, каким владеет его вид, делает это вот уже миллионы лет — обманывает разум глазами. Ты думаешь, что у тебя цветное и довольно детализированное зрение в пределах широкого поля, но на самом деле это не так; точное цветовое зрение распространяется лишь на крохотную часть того, что ты видишь, а остальное ты воспринимаешь нечетко, монохромно, реагируя главным образом на движение.
Мозг обманывает себя, притворяясь, будто видит одинаково хорошо в центре поля зрения и на периферии. Хитроумная ВР использует тот же трюк — сосредоточься на детали, и она будет воссоздана для тебя во всех подробностях, но все остальное, чему ты не уделяешь пристального внимания, можно просто не брать в расчет, пока ты на нем не сконцентрируешься: это позволяет не перегружать вычислительные мощности.
Вера интересовала его, даже очаровывала, но не как интеллектуальная идея и не как концепция какого-то абстрактного теоретического построения, а как способ управлять людьми, способ понимать их и манипулировать ими. В конечном счете — как некий порок, что-то вроде изъяна: у других он есть, у него — нет.
Иногда он никак не мог поверить во все те преимущества, что другие, казалось, готовы были предоставить ему. Они веровали и потому готовы были на поступки, явно не соответствующие их непосредственным (а нередко и долгосрочным) интересам, просто из-за веры в то, что им говорили. Они испытывали альтруистические чувства, а потому совершали поступки, которые (опять же) не приносили им никакой пользы; у них имелась сентиментальная или эмоциональная привязанность к другим, а потому их снова можно было вынудить к поступкам, которых они не совершили бы в противном случае. И (вот это и было лучше всего, думал иногда он) люди поддавались самообману. Они считали себя храбрыми, а на самом деле были трусами, или воображали, что могут думать сами за себя, а на самом деле и близко ничего такого не могли, или верили, будто умны, а на самом деле всего лишь умели неплохо сдавать экзамены, или считали себя сострадательными, а на самом деле были всего лишь сентиментальны.
Настоящая сила покоилась на крайне простой максиме: будь абсолютно честен перед собой, но всегда обманывай других.
Столько преимуществ! Какими только способами люди не облегчали его продвижение наверх. Если бы все, с кем он сталкивался и конкурировал, все, с кем он боролся, были в этих отношениях похожи на него, подняться к власти ему было бы гораздо труднее. Он вообще, может быть, не всплыл бы наверх, потому что без этих плюсов все сводилось к одной удаче, а удачи ему вполне могло и не хватить.
Люди держат себя в рамках не потому, что они такие хорошие. Это либеральное заблуждение. Люди держат себя в рамках, потому что в противном случае они будут наказаны.
Тот, кто одержим победой, постоянно должен находить для себя новые вершины, которые нужно покорить, искать новые тропы для восхождения и новые горизонты, к которым следует стремиться.
Он вспомнил слова, сказанные когда-то Валсеиром: любую теорию, которая использует солипсизм как вероятное объяснение фактов, описываемых данной теорией, следует признать в высшей степени подозрительной.
Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.
Рожденные в этот мир жили, боролись и хотели жить дальше: несмотря на безнадежность и боль, они отчаянно противились смерти, до последнего цеплялись за жизнь, словно ничего драгоценнее не было, хотя она не давала, не дает и не даст им ничего, кроме безнадежности и боли.
Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.
Но не означало ли это, что желание жить обусловлено некой иллюзией? Может быть, суть реальности сводилась к тому, что ничто не имеет значения, а те, кто думает иначе, просто глупцы? Имелся ли третий путь между отчаянием, отказом от логики в угоду идиотским религиозным соображениям — и неким защитным солипсизмом?
Чтобы убить себя, нужно желание, желание смерти. А когда этого желания вроде нет, когда не остается ни эмоций, ни стимулов (а только их тени, привычка к ним), то убить себя так же невозможно, как влюбиться.
У меня есть для вас история. У нее много начал и, возможно, один конец. А может, и не один. Начала и концы так или иначе вещи условные — игра мысли, фантазии. Где по-настоящему начинается любая история? Всегда существует какой-то контекст, всегда — куда более грандиозное полотно, всегда — что-то до описываемых событий, если только мы каждую историю не начинаем так: БАХ-ТРАХ-ТАРА-РАХ! Большой взрыв. Шшшшшш… — а затем не пересказываем всю последующую историю Вселенной, прежде чем перейти к конкретному вопросу, который и является предметом нашей истории. Точно так же не бывает финального конца, если только это не конец света…
И тем не менее у меня есть для вас история.
Важно то, во что люди верят, а не реальное положение дел.
У меня есть для вас история. У нее много начал и, возможно, один конец. А может, и не один. Начала и концы так или иначе вещи условные — игра мысли, фантазии. Где по-настоящему начинается любая история? Всегда существует какой-то контекст, всегда — куда более грандиозное полотно, всегда — что-то до описываемых событий, если только мы каждую историю не начинаем так: БАХ-ТРАХ-ТАРА-РАХ! Большой взрыв. Шшшшшш… — а затем не пересказываем всю последующую историю Вселенной, прежде чем перейти к конкретному вопросу, который и является предметом нашей истории. Точно так же не бывает финального конца, если только это не конец света…
И тем не менее у меня есть для вас история.
Важно то, во что люди верят, а не реальное положение дел.
Зновидения, сим-карты, ВР — все это вытекает из того факта, что разум не может одновременно сосредоточиваться на разных вещах. Остальное — иллюзия. Человеческое зрение, самое сложное из чувств, каким владеет его вид, делает это вот уже миллионы лет — обманывает разум глазами. Ты думаешь, что у тебя цветное и довольно детализированное зрение в пределах широкого поля, но на самом деле это не так; точное цветовое зрение распространяется лишь на крохотную часть того, что ты видишь, а остальное ты воспринимаешь нечетко, монохромно, реагируя главным образом на движение.
Мозг обманывает себя, притворяясь, будто видит одинаково хорошо в центре поля зрения и на периферии. Хитроумная ВР использует тот же трюк — сосредоточься на детали, и она будет воссоздана для тебя во всех подробностях, но все остальное, чему ты не уделяешь пристального внимания, можно просто не брать в расчет, пока ты на нем не сконцентрируешься: это позволяет не перегружать вычислительные мощности.
Вера интересовала его, даже очаровывала, но не как интеллектуальная идея и не как концепция какого-то абстрактного теоретического построения, а как способ управлять людьми, способ понимать их и манипулировать ими. В конечном счете — как некий порок, что-то вроде изъяна: у других он есть, у него — нет.
Иногда он никак не мог поверить во все те преимущества, что другие, казалось, готовы были предоставить ему. Они веровали и потому готовы были на поступки, явно не соответствующие их непосредственным (а нередко и долгосрочным) интересам, просто из-за веры в то, что им говорили. Они испытывали альтруистические чувства, а потому совершали поступки, которые (опять же) не приносили им никакой пользы; у них имелась сентиментальная или эмоциональная привязанность к другим, а потому их снова можно было вынудить к поступкам, которых они не совершили бы в противном случае. И (вот это и было лучше всего, думал иногда он) люди поддавались самообману. Они считали себя храбрыми, а на самом деле были трусами, или воображали, что могут думать сами за себя, а на самом деле и близко ничего такого не могли, или верили, будто умны, а на самом деле всего лишь умели неплохо сдавать экзамены, или считали себя сострадательными, а на самом деле были всего лишь сентиментальны.
Настоящая сила покоилась на крайне простой максиме: будь абсолютно честен перед собой, но всегда обманывай других.
Столько преимуществ! Какими только способами люди не облегчали его продвижение наверх. Если бы все, с кем он сталкивался и конкурировал, все, с кем он боролся, были в этих отношениях похожи на него, подняться к власти ему было бы гораздо труднее. Он вообще, может быть, не всплыл бы наверх, потому что без этих плюсов все сводилось к одной удаче, а удачи ему вполне могло и не хватить.
Люди держат себя в рамках не потому, что они такие хорошие. Это либеральное заблуждение. Люди держат себя в рамках, потому что в противном случае они будут наказаны.
Тот, кто одержим победой, постоянно должен находить для себя новые вершины, которые нужно покорить, искать новые тропы для восхождения и новые горизонты, к которым следует стремиться.
Он вспомнил слова, сказанные когда-то Валсеиром: любую теорию, которая использует солипсизм как вероятное объяснение фактов, описываемых данной теорией, следует признать в высшей степени подозрительной.
Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.
Рожденные в этот мир жили, боролись и хотели жить дальше: несмотря на безнадежность и боль, они отчаянно противились смерти, до последнего цеплялись за жизнь, словно ничего драгоценнее не было, хотя она не давала, не дает и не даст им ничего, кроме безнадежности и боли.
Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.
Но не означало ли это, что желание жить обусловлено некой иллюзией? Может быть, суть реальности сводилась к тому, что ничто не имеет значения, а те, кто думает иначе, просто глупцы? Имелся ли третий путь между отчаянием, отказом от логики в угоду идиотским религиозным соображениям — и неким защитным солипсизмом?
Чтобы убить себя, нужно желание, желание смерти. А когда этого желания вроде нет, когда не остается ни эмоций, ни стимулов (а только их тени, привычка к ним), то убить себя так же невозможно, как влюбиться.
Рожденные в этот мир жили, боролись и хотели жить дальше: несмотря на безнадежность и боль, они отчаянно противились смерти, до последнего цеплялись за жизнь, словно ничего драгоценнее не было, хотя она не давала, не дает и не даст им ничего, кроме безнадежности и боли.
Все, казалось, жили так, словно мир вот-вот улучшится, словно плохие времена закончатся со дня на день, но по большей части эти надежды были несбыточными. Они продолжали тянуть лямку. Иногда случались просветы в тучах, но чаще погода была мрачной, и жизнь всегда катилась в одном направлении — к смерти. И однако все вели себя так, будто смерть — это величайшая неожиданность: бог ты мой, откуда она взялась? Да, может быть, только так и следовало к ней относиться. Может быть, в этом и состоял разумный подход: вести себя так, будто до твоего рождения ничего не было, а после твоей смерти все снова исчезнет, — так, словно вселенная построена на сознании отдельной личности. То была рабочая гипотеза. Полезная полуправда.
Но не означало ли это, что желание жить обусловлено некой иллюзией? Может быть, суть реальности сводилась к тому, что ничто не имеет значения, а те, кто думает иначе, просто глупцы? Имелся ли третий путь между отчаянием, отказом от логики в угоду идиотским религиозным соображениям — и неким защитным солипсизмом?
Чтобы убить себя, нужно желание, желание смерти. А когда этого желания вроде нет, когда не остается ни эмоций, ни стимулов (а только их тени, привычка к ним), то убить себя так же невозможно, как влюбиться.
У меня есть для вас история. У нее много начал и, возможно, один конец. А может, и не один. Начала и концы так или иначе вещи условные — игра мысли, фантазии. Где по-настоящему начинается любая история? Всегда существует какой-то контекст, всегда — куда более грандиозное полотно, всегда — что-то до описываемых событий, если только мы каждую историю не начинаем так: БАХ-ТРАХ-ТАРА-РАХ! Большой взрыв. Шшшшшш… — а затем не пересказываем всю последующую историю Вселенной, прежде чем перейти к конкретному вопросу, который и является предметом нашей истории. Точно так же не бывает финального конца, если только это не конец света…
И тем не менее у меня есть для вас история.
Важно то, во что люди верят, а не реальное положение дел.