как раз предосторожность требует – как это, увы, слишком часто бывает – жить с риском для жизни.
Эта необходимость все время писать и думать уже и так мешает мне все время и без нужды мучит. Оставить плохие вещи окончательно плохими можно лишь на смертном одре.
ведь из всех существ сон - самое невинное, а человек, не знающий сна, - самое виновное.
Насколько я понимаю, немножко оберегать Вас – это сущий пустяк, это ничего не стоит. А то, что Вас надо немножко оберегать, должно быть видно всякому, кто Вас любит, тут все остальные соображения должны умолкнуть.
“…разве не известно Вам, что только толстяки и заслуживают доверия? Только в этих толстенных сосудах все доваривается до готовности, только эти капиталисты воздушного пространства ограждены от забот и безумия, насколько это вообще возможно для человека, они могут спокойно заниматься своим делом, и лишь в них одних, как кто-то однажды сказал, есть прок на земле как от подлинных граждан, ибо на севере они согревают, а на юге дают тень. (Можно, конечно, сказать и наоборот, но тогда это будет неправда.)”
Или ты моя, и тогда всё хорошо, или же я теряю тебя, а тогда всё не то что плохо - тогда просто ничего нет: ни ревности, ни страдания, ни страха - вообще ничего.
Иногда у меня такое впечатление, что у нас с Вами общая комната с двумя дверьми, расположенными друг против друга, каждый держится за ручку, и чуть у одного дрогнут ресницы, как другой уже выскальзывает в дверь, а стоит первому сказать еще хоть слово, другой наверняка в следующую секунду захлопнет за собой дверь, и только его и видели. Он, конечно же, откроет дверь снова, ибо эту их комнату, наверное, и покинуть-то невозможно.
Своих фельетонов Вы не хотите мне прислать; стало быть, не верите, что я смогу правильно и уместно вписать эти фельетоны в тот образ, который я себе о Вас составил. Хорошо, тогда я буду в этом отношении на Вас сердит, что, впрочем, не беда, ведь для сохранения равновесия даже лучше, если в одном уголке моего сердца для Вас будет уготовлено немного сердитости.
Кстати, у меня тоже такое впечатление, совершенно безотчётное, что одно из моих писем потерялось. Опасливость евреев! Бояться-то надо другого — что письма благополучно дойдут!
Когда же наконец нелепый мир хоть немного подправят?
Поскольку я люблю тебя (а я тебя люблю, непонятливое ты существо, и как любит море крохотную гальку на своем дне, так и моя любовь затопляет тебя всю, — а для тебя такой галькой да буду я, если дозволят небеса) — поскольку я тебя люблю, я люблю весь мир, а весь мир — это и твое левое плечо — нет, сначала было правое, — и потому целую его, когда мне заблагорассудится (а ты, будь добра, чуть приспусти на нем блузку), — но и левое плечо тоже, и твое лицо над моим в лесу, и твое лицо под моим в лесу, и забвение на твоей полуобнаженной груди.
"У меня всего два платья, а выгляжу я хоть куда".
Пожалуйста, пишите адрес поразборчивее; когда письмо Ваше уже в конверте, оно уже почти моя собственность, и Вам надо обращаться с чужой собственностью бережнее, с большей ответственностью. Tak.
Написанные поцелуи не доходят по адресу - их выпивают призраки по дороге. Благодаря этой обильной пище они еще и размножаются в неслыханном количестве. Человечество это чувствует и пытается с этим бороться; чтобы по возможности исключить всякую призрачность между людьми и достигнуть естественности общения, этого покоя души, оно придумало железную дорогу, автомобили, аэропланы, но ничто уже не помогает, открытия эти явно делались уже в момент крушения, а противник много сильней и уверенней, он вслед за почтой изобрел телеграф, телефон, радио. Призракам голодная смерть не грозит, но мы-то погибнем.
Сегодня в обед пришли сразу два письма от Вас; их бы не читать, а разложить на столе, спрятать в них лицо и потерять рассудок.
Можно ли чем-то "ещё раз овладеть"? Не значит ли это его потерять?
Знаешь, Милена, когда ты ушла к нему, ты сделала большой шаг вниз с твоего уровня, но если ты приедешь ко мне, ты прыгнешь в пропасть.
Ты — моя, даже если я тебя никогда не увижу.
Ну почему, почему я человек, со всеми муками этого неяснейшего и ужасно ответственного состояния. Почему я, к примеру, не счастливый шкаф в твоей комнате, который прямо смотрит на тебя, когда ты сидишь в кресле либо за письменным столом, или лежишь на диване, или спишь.Почему я не шкаф?
.. я устал, ничего не знаю и хотел бы лишь уткнуться лицом в твои колени, чувствовать на волосах твою руку и остаться так навеки.
Человек, терзаемый своими демонами, совершенно бессознательно мстит ближнему.
"И когда я говорю, что ты для меня самое любимое, пожалуй, это тоже не подлинная любовь; любовь - то, что ты для меня нож, которым я копаюсь в себе."
— Да ты артист, — сказала Фанни, когда Карл вернул ей трубу. — Поступай к нам трубачом.— Мужчин тоже берут? — удивился Карл.— Да, — сказал Фанни, — мы играем два часа. Потом нас сменяют мужчины, переодетые чертями. Половина трубит, половина барабанит. Здорово, и вообще весь антураж тут ого-го. Мы-то вон как разряжены! Одни крылья чего стоят! — Она оглядела себя.— Ты полагаешь, — спросил Карл, — я тоже смогу получить место?— Непременно, — ответила Фанни, — это же крупнейший театр в мире. Какая удача, мы снова будем вместе! Впрочем, все зависит от того, какую работу ты получишь. Ведь вполне возможно, что, даже работая здесь, мы все-таки видеться не сумеем.— Неужели театр и впрямь так велик? — спросил Карл.— Крупнейший в мире, — еще раз сказала Фанни. — Правда, сама я его еще не видела, но кое-кто из девушек — мои коллеги, побывавшие в Оклахоме, говорят, что ему просто конца-краю нет.— А записывается мало кто, — заметил Карл, показывая вниз на парней и маленькое семейство.— Верно. Но учти, мы набираем людей во всех городах, наша вербовочная группа постоянно разъезжает, и таких групп еще много.— Разве театр еще не открыт? — спросил Карл.— Конечно, открыт, — ответила Фанни, — театр старый, но он постоянно расширяется.— Меня удивляет, — сказал Карл, — что люди совсем не рвутся к вам.— Да, странно, — согласилась Фанни.— Может быть, это обилие ангелов и чертей скорее отпугивает, чем привлекает?— Кто ж его знает, — отозвалась Фанни, — и это не исключено. Скажи нашему шефу, может, это ему пригодится.— Где он?— На ипподроме, на судейской трибуне, — сказала Фанни.
— Я устал еще до того, как кинулся бежать. — Для плохого бега нет оправданий.
– Но когда же вы спите? – Карл удивленно посмотрел на студента. – Да уж, сплю! Спать я буду, когда завершу образование. А пока пью черный кофе. * – Я не люблю черный кофе, – сказал Карл. – Я тоже, – сказал студент и засмеялся. – Но что бы я без него делал?