Человек, который слишком много думает о деньгах, беден, - сказал Альфред. – Интересно, доживем ли мы до того, что банков не станет, как и денег. А между тем, просыпаясь каждое утро, я не без восторга обнаруживаю, что спал на шелковых простынях.
Случайная встреча тем радикальнее изменит его жизнь, чем она скоротечней и безнадежней. Его чувствам не суждено будет заслужить одобрение мира. Они разобьют ворота души, которые казались несокрушимыми.
Война была проиграна. Его книга дописана и вскоре будет опубликована в новой Германии. Еще каких-то полгода назад можно было рассуждать о патриотизме и национальном самосознании, теперь все говорили только о раненых и убитых. Газеты писали о карточной системе и иссякающих запасах. Кайзер ушел, и никто не знал, кто придет ему на смену. ...Если бы пришел Бертрам, Томас спросил бы его, зачем было развязывать войну, если оказалось, что ее так легко проиграть? А еще ему хотелось бы знать, остались ли у Германии поводы для гордости?
Он никогда не упоминал об этом вслух, и ни Клаус, ни другие члены семьи понятия не имели о мыслях, что бродят у него в голове. Вместо этого Томас доверял свои мысли дневнику. А теперь где-то в Германии страницы его дневника внимательно изучают те, кто только и ждал повода разрушить его репутацию.
Он остался один, но разве это не мечта любого писателя?
Человек, который слишком много думает о деньгах, беден.
Я хочу, чтобы этот Гитлер оставил нас в покое, - ответила Катя. - Бавария и без него отнюдь не райское место. Даже подумать страшно, на что она будет похожа с ним.
Ты должен учиться думать. Ты никогда не станешь писателем, если не научишься думать своей головой.
После тридцати никто не имеет права обвинять родителей в чем бы то ни было.
После тридцати никто не имеет права обвинять родителей в чем бы то ни было.
Запах - он здесь, как самый воздух: он возвращается так же, как по утрам возвращается свет. Он мой постоянный спутник - придает жизни моим глазам, глазам, что сделались тусклыми от ожидания, но теперь они не тусклы, сейчас их озаряет свет.
Мы все теперь голодны. Пища лишь возбуждает в нас аппетит, затачивает зубы: от мяса мы делаемся жаднее до смерти. Убийство придает нам жадности, наполняет душу удовлетворением - яростным, а затем таким сладостным, что порождает вкус на дальнейшее удовлетворение.
Доверять нельзя никому, думала я. Никому не доверюсь. Вот что полезнее всего не упускать из виду.
Мать с любовником купили своими угрозами мое молчание, но не в их власти ночь - и то, как распространяется молва.
- Я не красноречива, отец, - произнесла она. - Вся сила, что есть у меня, - в моих слезах, но и слез у меня больше нет. У меня есть голос, есть тело, и я способна встать на колени и просить, чтобы не отнимали у меня жизнь раньше срока. Как и тебе, мне мил свет дня. Я первой назвала тебя отцом - и я первая, кого называл ты дочерью. Ты наверняка помнишь, как рассказывал, что придет мое время и я буду счастлива в мужнином доме, и я у тебя спросила: счастливее, чем с тобой, отец? Ты улыбнулся и покачал головой, а я прижалась у твоей груди и обняла тебя. Я грезила о том, как буду принимать тебя в своем доме, когда ты состаришься, и как мы тогда будем счастливы. Говорила тебе об этом. Помнишь? Если убьешь меня, значит, то была незрелая греза, и она тебе наверняка принесет бесконечное сожаление. Я пришла к тебе одна, без слез, неготовая. Нет во мне красноречия. Я способна лишь просить тебя простым голосом, как уж есть, отпустить нас домой. Прошу тебя сжалиться надо мной. Прошу у отца своего о том, что ни одной дочери не должно быть нужным просить. Отец, не убивай меня!
- Моя смерть, - сказала она, - спасет тех, кто в опасности. Я умру. Иного не может случиться. Неправильно это - мне любить жизнь. Неправильно это - любить жизнь, любому из нас. Что есть одна жизнь? Всегда найдутся другие. Придут жить другие такие же, вроде нас. За любым вздохом следует другой, за каждым шагом - еще один шаг, за каждым словом - новое, за каждым присутствием на земле - очередное присутствие. Едва ли имеет значение, кто именно должен погибнуть. Мы все будем заменены. Я отдаю себя ради армии, ради отца, ради своей страны. Я встречу свое заклание с улыбкой. Победа в бою будет тогда моей. Память о моем имени проживет дольше многих людей.
Его пока еще боялись, я видела это, но видела я и другое: так будет не вечно.
А потому он был опасней всего, как бык, которому в бок воткнули меч.
И ещё раз, как и со стражником, Орест почуял: придумать бы единственный правильный вопрос - и можно было б выяснить то, что хотелось.
- А почему ты с ними не ушла? - спросил Орест.
- Никто не звал меня с собой, - ответила она. - Хоть слово скажи они, я б ушла. Когда сбегаешь посреди ночи, зачем тебе старуха.
Наши призывы к богам суть то же, что призывы звезды в небе перед падением, это звук, нам не слышный, звук, к которому, улови мы его, остались бы равнодушны.
Жизнь непредсказуема. Иногда это сплошная бессмыслица.
«Субботним днем в том октябре она села в старенький седан А40 и поехала в Куш, оставив мальчиков играть с друзьями и никому не сказав, куда направляется. Осень скатывалась в зиму, и в эти месяцы Нора изо всех сил старалась сдерживать слезы – ради мальчиков, а может, и ради себя. Слезы без видимой причины пугали и тревожили детей, постепенно привыкавших к отсутствию отца. Теперь она понимала, что им пришлось вести себя так, будто все идет привычным чередом, будто не было никакой потери. Они навострились скрывать чувства. Она же научилась распознавать сигналы опасности – мысли, что вели к другим мыслям. Успех же измеряла способностью сдерживаться при мальчиках.»
- Это кино, - спросил Конор. - Нет, новости. Это Дерри.
Песня кончилась, и Лори какое-то время молчала.
- Почему вы не развивали голос? - спросила она наконец.
- Мать всегда пела лучше, - ответила Нора.
- Приди вы к нам раньше...
- Я никогда не любила петь, а потом вышла замуж.
- Он хоть слышал, как вы поете?
- Морис? Раз или два, в праздники.
- А дети?
- Нет.
- Вы держали голос в себе. Отложили на черный день.
- Я никогда об этом не думала.
Если в Германии когда-нибудь и существовал Бог, в чем я сомневаюсь, то явился он в облике Баха.