радостный инфантильный советский милитаризм
Важное отличие таланта от гения: талант более или менее хорошо умеет всё, тогда как гений прекрасно делает что-то одно, а во всём остальном несёт такую чушь, что за голову хватиться.
У ребенка есть врожденное стилистическое чутье: он дряни не читает. Как собака не будет есть заведомо вредную траву. Тертуллиан совершенно справедливо говорил, что душа по природе христианка, я бы добавил, что душа по природе эстетка.
Все-таки детским писателем может быть не каждый. Удивителен, например, опыт Льва Толстого, который, как всякий гений, хорош только в чем-то одном и совершенно невыносим во всем, за что бы он брался кроме. Вот есть очень важное отличие таланта от гения, талант более-менее хорошо умеет все, тогда как гений прекрасно делает что-то одно, а во всем остальном несет такую чушь, что только за голову схватиться.
детская литература – это такой странный парадокс – обязана быть хорошей. У ребенка есть врожденное стилистическое чутье: он дряни не читает.
Гайдар сохранил на всю жизнь это детское милитаристское мышление. То что Борис Натанович Стругацкий так точно назвал «радостным инфантильным советским милитаризмом».
Гайдар – писатель для одиноких детей. Одиноких потому, что в забавах сверстников, забавах циничных и грязноватых, они участия принимать не могут, они не квакинцы – вот в чем вся проблема. Настоящий-то ребенок – это Квакин. У него все хорошо, ему прекрасно со своей бандой. Гайдар – писатель для тех детей, для кого единственная защита – вот эта большая и добрая страна, которая не даст совершиться несправедливости. И неважно, что в действительности эта страна была другой. Важно, что он сумел создать такой ее образ, в котором хорошо было жить и не так страшно умирать.
– Нужно ли современным детям читать Гайдара и литературу, на которой воспитывалось поколение 30-х?– Обязательно.– Возможно, они вырастут несчастными в нашей обывательской жизни…– Конечно. Скорее всего, А кто вырастет счастливым в нашей обывательской жизни, того лучше бы вообще не было. (Смех в зале)– Какую литературу тогда читать?– Вот именно такую, которая позволит ребенку вырасти несчастным, потому что от счастливых уже не продохнешь.(Смех в зале)
Когда мы говорим о советском проекте или о Советском Союзе, мы почти всегда обречены сталкиваться с самой распространённой реакцией, которая меня преследует уже не первый год. Стоит мне написать что-то хорошее о Советском Союзе, от некоторой признательности к которому я никак не могу избавиться, как тут же получаю упрёк в том, что я защищаю коллективизацию и «архипелаг ГУЛАГ». Это понятная вещь: к сожалению, от советского опыта это неотделимо. Но если и было в Советском Союзе что-то хорошее, то, что, как правило, гибло первым, то это ассоциируется у меня с очень немногими и вполне конкретными вещами: с Гайдаром, с «Артеком», с литературой моего детства и с теми представлениями, которая советская власть, хотела она того или нет, внушала своим наиболее послушным ученикам. Марья Васильевна Розанова, которую очень сложно заподозрить в любви к «архипелагу ГУЛАГ» хотя бы потому, что она шесть лет выцарапывала оттуда собственного мужа и возила ему туда передачи, когда-то заметила: «Советская власть делала много отвратительных дел, но говорила при этом очень правильные слова, которые воспитывали удивительно правильных людей».
Очень трудно найти человека, который бы сегодня, как студенты на похоронах Некрасова, при словах, что он стоит рядом с Пушкиным и Лермонтовым, крикнул бы: "Выше! Выше!". Но я бы уверенно крикнул: "Если не выше, то рядом, очень близко!" Во всяком случае, вся русская поэзия дальнейшая так или иначе пошла от некрасовского корня.
Некрасов - это торжество самой невероятной, детской, младенческой сентиментальности.
Конечно, Некрасов винил себя не за свои либеральные отступления. Я думаю, некрасовское имманентное чувство вины во многих отношениях проистекает оттого, что он на всю жизнь, и очень рано, уязвлён зрелищем чужого страдания. А в этом чужом страдании обязательно должен быть крайний, должен быть виноватый.
"Кому на Руси жить хорошо" – вовсе не сатирическая поэма, это нормальный народный эпос. Эпос странствия, русская "Одиссея", поделённая на семерых, потому что в одиночку в России странствовать невозможно. Мало того, что ты не выживешь, но тебе не с кем выпить, не с кем поговорить.
Так вот, Некрасов ушёл из жизни с удивительно точным пониманием того, что терпеть иногда хуже, чем восстать. Что терпеть – подлей, что это разложитель. Что каких бы оправданий мы ни придумывали для своего рабского положения, рухнуть это страшное дерево может только при одном условии. Не обязательно при условии убийства, не обязательно при условии бунта, но при условии того, что кому-то вдруг возьмёт и надоест это сносить.
Я просто говорю, что позиция человека, пытающегося что-то сделать внутри России, есть позиция по определению губительная для репутации. Здесь надо или рано умереть, или быстро драпать. Все остальное, как правило, надежное, прочное проклятие.
Удивительное дело случилось с Буниным. Он родился эмигрантом, родился человеком, для которого странничество не только естественное состояние, но и, пожалуй, наиболее органичная цель. Цель, которой он обязан достигнуть, чтобы его мировоззрение, его художественный результат пришли наконец в соответствие с биографией
Бунин – безусловный гений. Все его минусы блистательно обращаются в плюсы. Он с помощью вот этих сочетаний несочетаемого создает то поразительное впечатление, которым заканчивается всякая жизнь. Господи, как все неправильно и при этом, Господи, как все хорошо!
Бунин потому так ценит катастрофы в мире и так любит описывать катастрофически завершающуюся любовь, что это гармонирует с его ощущением человека, чья усадьба распалась, чья семья обнищала, чья работа оказалась не нужна и, наконец, чья страна гибнет на глазах.
... его главная поэма «Листопад», которая удостоилась пушкинской премии, (впоследствии он ее же получил за «Гайавату») – это удивительное свидетельство того, что увядание для Бунина и трагедия для Бунина не столько повод отчаяться, сколько повод сделать из этого некое почти пиршество. Ведь этот «лес, словно терем расписной, зеленый, золотой, багряный» – самые зацитированные две бунинские строчки – это как раз мощный символ умирания, символ гибели. И это праздничное умирание, эта гибель – и есть главная бунинская тема. Посмотрите, с каким восторгом, с каким, страшно сказать, аппетитом, описывает он этот корабль, тяжко преодолевающий ночь, мрак, бурю! Посмотрите, какие роскошные предметы обстановки, какие хрустальные висюльки, какие пластроновые рубашки! Как ему ужасно нравится все это, обреченное гибели вот сейчас! Более того, какой-то уже почти неприкрытой некроманией веет от того, как он убивает разнообразными способами все любящее и цветущее. В этом видится не столько патология, патологии нет, сколько месть за собственную жизнь, с самого начала поруганную.
Какая холодная осень,
Надень свою шаль и капот,
Смотри, среди зябнущих сосен
Как будто пожар восстает.Вот это единственное, что остается от жизни.
Как бешеная собака - опасная, но обреченная.
На ЖД-тусовке высокомерие выражалось в том, что с ним даже не спорили.
Влияние политолога на политику скукожилось до влияния интерпретатора классики на текст: оболгать ещё можно, изменить уже никак.
Пусть знают все вокруг, каков есть славен город Вавилон!
Здесь не беспокоятся о чужом мнении – иметь его некому, все свои.