Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Будни заплечных дел мастеров

А прогневал я тебя — воля царская:
Прикажи казнить, рубить голову, —
Тяготит она плечи богатырские
И сама к сырой земле она клонится.

М.Ю. Лермонтов, "Песня о купце Калашникове", 1838

Интересная книга, в которой автор исследует правовую культуру в России «долгого XVI века» (привет, Валлерстайн) и спорадически доходит до послепетровских времен. Основным теоретическим посылом является утверждение, что, несмотря на наглядные отличия, российская культура права и его применения укладывалась в широко понимаемые рамки европейской модели. Сложности, как всегда в таких случаях, начинаются ровно с момента невыделенности этой самой «европейской модели», поэтому не до конца ясно – что с чем сравнивают, так как при наличии усердия и желания совпадающие и схожие моменты найти не представляет труда. В конце концов, все мы люди, или, как пел когда-то Стинг, 'we share the same biology, regardless of ideology'. Но, если считать, что намеки автора на зрелищные казни, возрождение римского права и возникновение профессиональных юристов и составляют эту самую модель, то, вопреки желанию показать схожесть, автор чаще демонстрирует различия, ведь ни один из перечисленных пунктов до Петра не играл заметной роли в нашем праве (если верить тому, что сама автор и пишет). Функциональные же схожести скорее говорят о конвергентности, нежели именно о существовании в одном, прости господи, континууме.

Так что оставим вольное теоретическое допущение на совести Нэнси Коллманн и спишем саму посылку на мощное влияние тренда на нормализацию исторического опыта России, набравшего силу в последние десятилетия. Долой особый путь и все такое, мы просто вариант нормы. Если особым образом настроить нос, то можно услышать в этом легкий душок политкорректности, требующей и для нас места в мировом порядке в его современном виде, а следовательно и понятной и принимаемой в качестве нормальной исторической траектории.

Но вернемся к основному содержанию. Автор крайне добросовестно подошла к исследованию, решив его в аналитическом ключе. Это, как обычно, привело к заметному числу повторов, но сильно чтению это не мешает, будем это считать чем-то вроде принципа двойной записи в бухгалтерии, ведь сначала нам рассказывают о том, что считалось преступлением в Московском государстве, а потом о том, как государство на преступления эти реагировало.

К своему ужасу, ужасу закоренелого материалиста, я довольно быстро стал ощущать метафизическую тоску. Коллманн пишет, что наша правовая культура от начала «долгого XVI века» и до верхней границы исследуемого периода характеризовалась сочетанием использования записанного законодательства, разумения государственных служащих на местах и пронизывающей коррупцией. Как будто после верхней границы исследования все чудесным образом изменилось. Еще метафизичнее и любопытнее в этом плане было напрашивающееся сравнение с правовой культурой одной близкой нам страны, северным, восточным и уже какое-то время южным соседом которой мы являемся. Коллманн, делая легкое сравнение с правовой культурой Речи Посполитой, ссылается на исследование первой половины XX века. Недавно прочитанное исследование Натальи Старченко активно спорит с этой же работой, пытаясь доказать, что, по крайней мере на Волыни, шляхта не была такой уж буйной и распущенной, как обычно о ней говорят, а постоянное бытовое насилие имело свои ритуальные рамки. Так-то оно так, да вот с ужасом (тем самым, метафизическим) чувствуешь, что ни здесь, ни там ничего не поменялось, хотя, казалось бы, базис-то общества сильно поменялся. Всесильная надстройка, так сказать.

Но долой современные параллели и уныние. Интереснее всего мне в книге Коллманн показались главы о пытке, о том простом и понятном для обеих сторон процессе, по которому шло следствие. Автор приводит заметное число примеров работы арзамасских воевод (и других чиновников в пестрые времена Петра, когда их функции не менялись, а названия делали это с завидной регулярностью). Арест, допрос, первая пытка кнутом или водой, вторая, третья, решение. Тюрем было мало и толку в них было так же мало, так что государство пыталось сплавить осужденных или на поруки, или на заселение Сибири и южных рубежей. В еще одной параллели с украинским опытом видно, что стороны умели и хорошо затягивать процесс, и часто шли на мировую, даже по тем статьям, где писанное законодательство этого не разрешало. Старченко уделила большое внимание ритуалу отказа от присяги, Коллманн пишет об этом мало, но создается ощущение, что по эту сторону границы относились к ней с той же щепетильностью (ибо она входила в противоречие с религиозными установками).

В общих чертах можно сказать, что Коллманн рисует милую эволюционную картину крайне ограниченного государственного насилия, четко очерченную правовую систему, склонную к волоките, но постоянно подстёгиваемую государством для ускорения процесса. Мы видим несколько всплесков насилия, нарушавших мирное поступательное развитие, опричнину, Смутное время, бунты середины XVII века, петровские реформы. После этих пиков все довольно быстро возвращалось е «естественному» состоянию учета локальных интересов и почти постоянного игнорирования писанного законодательства.

Автор так часто упоминает Фуко, что, чует мое сердце, придется его читать. Кроме этого, на страницах встретился прочитанный недавно Майкл Манн (что несколько удивительно) и Вильям Райан (что естественно). Вторая часть книги, рассказывающая о практике принятия решений в Московском государстве, служит хорошим дополнением к великолепной книге Крома (которого Коллманн тоже упоминает). Текст пестрит ссылками на Кивельсон, которая также задевала вопросы правовой культуры в своей работе о картах . Есть тут и упоминание прочитанной по наводке DeadHerzog книги о донских казаках , непременный Ходарковский , любопытная книга Стивенс. Да, мы находимся в знакомой компании авторов.

Поэтому вряд ли стоит удивляться, что в соответствии со вторым заметным трендом историографии нашего времени, Коллманн аккуратно сдувает новизну преобразований Петра I, называя их хаотичными и непоследовательными, затронувшими по большому счету только фасад. Забавно и наблюдение, что через пресловутое окно в Европу Петр первым делом разглядел красочные масштабные казни, кои тут же перенес на нашу почву, введя многие виды лишения жизни, которые ранее не практиковались. Болезни роста, так сказать.

Хорошая, дельная книга, может и несколько тусклая, зато методичная и информативная. Жутковатая работа была у всех этих воевод. Кнут, дыба, батоги.

P.S. Любопытно было наткнуться еще раз на историю князя Гагарина, о котором написал свой последний на текущий день большой исторический роман Иванов.

Дабы другим впредь неповадно было

Замечательное исследование профессора истории в Стэнфорде Нэнси Шилдс Коллманн о судебных практиках раннемодерной России - то бишь Московского царства с конца пятнадцатого века до Петра Первого включительно (петровские судебные реформы и заимствования им из Европы различных практик наказаний, ранее не существовавших в России, как бы отмечают водораздел между московским судом и имперским). Книга во многом базируется на комплексе судебных дел из Белоозера и Арзамаса (по причине их лучшей сохранности), но отдельных разбирательств хватает и из других регионов Московского царства, от Пскова до Астрахани, от Белгорода до Тобольска. Размах изученных дел - всё, от оскорблений и воровства до колдунства, заговора против царя и бунтовщичества.

Автор часто и принципиально рассматривает судебные практики и юридическую культуру России в сравнении с европейскими и османскими, и по большей части не видит разницы, указывая на постоянно попадающиеся сходства - как в деталях, так и в более широких паттернах. Коллман изучает судебную культуру и судебные практики по слоям и вперемешку - податные сословия, дьяки, воеводы, приказы.

Одним из основных элементов монографии, часто педалируемым самим автором, является демонстрация экономики недостатка, когда Московское царство постоянно оперировало в рамках тотальной нехватки людей, денег и ресурсов, постоянно перекладывая расходы на судебную систему на общину; община, естественно, старалась избегать таких трат, что вызывало ситуацию, когда чиновники вынуждены были работать за десятерых. Крайняя скудость чиновничьего персонала, когда почти каждый дьяк и швец, и жнец и на дуде игрец, естественно, влияла на все - от подачи иска до ведения процесса и его разрешения. В этом смысле показательно одно дело, упоминаемое автором, когда двое вороватых подьячих убили своего честного коллегу (да, такие были!!) и отделались легким испугом - воевода уже потерял одного чиновника и никак не мог позволить себе потерять еще двоих.

Поражает то, как такой огромной страной умудрялись управлять с таким мизерным количеством чиновников, когда даже палача найти для пыток и то проблема была такая, что воеводы годами надоедали Москве жалобами. При этом Коллман полагает, что критика историков девятнадцатого века (да и современных) московского стиля управления как хаотичного, с множеством накладывающихся компетенций и отсталого, на самом деле неуместна - дьяки и подьячие раннемодерной России прекрасно в нем разбирались, легко определяли, какой Приказ каким делом должен заниматься, к тому же анализ документов второй половине семнадцатого века демонстрирует, что они по всей стране, от Пскова до Сибири, составлены по одному образцу и используют одинаковый лексикон - похвальная степень централизации!

Конечно, это не означает, что все в России было чудесно - Коллман это и не имеет в виду: были и волокита, и коррупция, и отсутствие медицинской экспертизы (уже существовавшей в Европе) и юридической профессии, но фактически страна проходила ровно через те же процессы, что и раннемодерные государства Западной Европы, сталкиваясь зачастую с теми же проблемами, да и решая их так же. Даже в тюрьму старались бросать только в крайнем случае, и то желательно не надолго - государство не желало тратить скудные ресурсы на содержание преступников. В конце книги автор, ссылаясь на других исследователей, указывает, что казнили в Московском царстве гораздо реже, ссыльная система Франции была гораздо жестче, а англичане сослали гораздо большую часть населения. Как-то по-другому начинаешь смотреть на "отсталую и варварскую Россию", какой предстает наша родина в рассказах европейских гостей.

В начале каждой главы Коллман как раз и дает возможность высказаться этим самым иностранцам-современникам, но смотрит на их свидетельства критично. Например, пишут они, что судьи как сатрапы и только деспотичный царь может быть на них управой, и народишко жалуется ему на своекорыстных воевод. А теперь переведем на юридический язык, говорит Коллман: московские судьи обладали определенной степенью автономии, центр осуществлял надзорную функцию, а тяжущиеся имели право на апелляцию и активно к нему прибегали. Или вот утверждение иностранцев, что в Московии не было адвокатов - как же, говорит Коллман, те же площадные подьячие прекрасно справлялись с юридическими нуждами населения: проблема-то была не в адвокатах, а в том, чтобы иск правильно оформить.

Другим важным моментом книги является упор на взаимодействие властей с общиной: автор не раз демонстрирует, что расследовать и тем более закончить дело соответствующие органы и чиновники могли только в одном случае - если местная община была готова сотрудничать. Именно из местных набирали приставов, тюремную охрану и помощников в поиске преступников, и что будет делать воеводский сыщик, если община отказывается всех этих людей предоставить? Я уж не говорю о свидетельских показаниях, которых тоже просто не будет, и дай бог, если деревенские просто не сбегут при виде государевых чиновников (было и такое).

Красной нитью через книгу проходит анализ нарастания жестокости наказаний. Довольно долго, по мнению Коллман, московские судьи руководствовались Русской Правдой, которая делала упор на финансовую компенсацию, а не на принцип "око за око". Но с середины семнадцатого века под влиянием римского (через Литовский статут) и византийского (через церковные законы) права наказания стали все более брутальными - с вырыванием ноздрей, клеймением, отрубанием рук и ног. Впрочем, как отмечает автор, жестокость законов и уложений сильно компенсировалась судебной практикой и нуждами государства. Сначала стала выстраиваться ссыльная система для заселения Сибири, а потом пошли строительные проекты Петра и то же четвертование почти пропало. Петра сложно назвать гуманным человеком, но при нем казней (за обычные, не государственные, преступления) стало гораздо меньше.

Под конец Коллман увлекается и вместо судебных практик начинает рассказывать о различных видах насилия, их взаимосвязи с легитимностью, чуть ли не сбиваясь на особенности ритуалов власти. Подробный рассказ о том, кто кого как убивал во время восстания Разина и медных и соляных бунтов, конечно, весьма интересен и познавателен, но как-то по-моему, излишен поскольку мало соответствует теме.

Читать книгу интересно - как всегда, когда тема и люди в ней интересны автору. А здесь именно тот случай - очевидно, что Коллман реально интересуют жители Московского царства и она пытается насколько возможно дать им голос.