Сталину поначалу тоже казалось, что главное в Большом театре - это сильный директор, остальное приложится. Но, сменив одного за другим нескольких директоров (парочку из которых даже расстреляли), решил, что хороший певец более ценная фигура, чем директор.
О правительственных концертах
Каждый раз в Большой театр съезжалась специальная высокопоставленная комиссия, главной целью которой было угадать, что может понравиться или не понравиться Сталину. Номера снимались или возвращались, пока чиновники не принимали соломоново решение: лучший вариант - повторить предыдущий, уже одобренный Сталиным концерт.
Особое внимание Сталин уделял развитию в республиках оперы и балета. В каждой из республиканских столиц обязательно должен был функционировать театр оперы и балета.
Многие вспоминали, что Хрущёв почти ничего не читал, но в театр ходить любил, в том числе и в Большой - на оперу. Балеты не любил, делая исключение для Улановой и Плисецкой, которой как-то пожаловался: "Как подумаю, что вечером опять "Лебединое озеро" смотреть, аж тошнота к горлу подкатит. Балет замечательный, но сколько же можно. Ночью потом белые пачки вперемешку с танками снятся...".
Когда на одном из театральных собраний она (Фурцева) с упоением фантазировала перед сидящими в зале артистами о том, как в грядущем замечательном времени их работу будут выполнять участники самодеятельности, да еще и бесплатно, ее прервал сочный, хорошо поставленный голос знаменитого мхатовца Бориса Ливанова, известного своими смелыми, иногда даже дерзкими выходками: "Екатерина Алексеевна, а вы бы пошли к самодеятельному гинекологу?"
Борису Покровскому принадлежит гениальное в своей простоте определение оперы: "Это драма, которая написана музыкой".
Своё правление Горбачёв начинал с защиты консервативных, "застойных" идейных норм: вовсю ругал Солженицына, "ущербные" фильмы и "неправильные" спектакли.
Ельцин, даже по сравнению с Горбачёвым, отнюдь не был знатоком и поклонником искусства. Судя по всему, он рассматривал многотысячную армию литераторов, художников, музыкантов, объединенных в созданные ещё при Сталине творческие союзы, как орду дармоедов.
Но в Большом театре контракты не раз и не два оказывались всего лишь клочками бумаги. Их соблюдение зависело от политической конъюнктуры.
Жизнь человека — это путь от одной точки к другой. И в промежутках между этими двумя точками человек живет в поисках гармонии. Не так просто её найти, но музыка помогает.
Дирижёр — почти математик. Ему надо быть предельно точным и расчётливым. Ещё дирижёр — вдохновитель, миротворец, наставник. Но самое волшебное случается, когда внедрение в личность композитора настолько глубоко, что ты чувствуешь себя сочинителем этой музыки.
Ноты, эти черные значки на нотном стане — закодированные человеческие эмоции.
Покорённая вершина — возможно, всего лишь последний шаг перед спуском.
Скрипка как живое существо: она ревнива, она обидчива на невнимание — тогда она скрипит, расстраивается, переживает, кряхтит, болеет, у неё начинается насморк, у неё лопаются струны. Она может умереть.
Моя скрипка — это моя прекрасная дама со всеми достоинствами и слабостями. Не понимаю, почему у французов скрипка мужского рода. Ну да много разных странностей в мире существует.
На одной из вечеринок у Сталина пел солист Большого Театра, великий тенор Иван Козловский. Члены Политбюро стали громко требовать, чтобы Козловский исполнил какую-нибудь задорную народную песню. Сталин спокойно, но твердо прервал их: "Зачем нажимать на товарища Козловского? Пусть исполнит, что сам желает. А желает он исполнить арию Ленского из оперы Чайковского "Евгений Онегин"".
Человек не должен позволять себе делать предметом разговора то, что как бы намекает на исключительность его существования.
Ежели система вас ломает как индивидуума, это свидетельство вашей собственной хрупкости.
Что ж, для поэта разочарование - это довольно ценная вещь. Если разочарование его не убивает, оно делает его действительно крупным поэтом. На самом деле чем меньше у тебя иллюзий, тем с большей серьезностью ты относишься к словам.
Прежде всего имея в виду ее синтаксическую беспрецедентность, позволяющую – скорей, заставляющую – ее в стихе договаривать все до самого конца. Кальвинизм в принципе чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием. В этом смысле, между прочим, и Достоевский кaльвиниcт. Кальвинист – это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного суда – как бы в отсутствие (или же не дожидаясь) Всемогущего. В этом смысле второго такого поэта в России нет. (...) Цветаева – вовсе не бунт. Цветаева – это кардинальная постановка вопроса «голос правды небесной против правды земной».(...) Речь идет действительно о суде, который страшен уже хотя бы потому, что все доводы в пользу земной правды перечислены. И в перечислении этом Цветаева до самого последнего предела доходит; даже, кажется, увлекается. Точь‑в‑точь герои Федора Михайловича Достоевского. Пушкин все‑таки, не забывайте этого, – дворянин. И, если угодно, англичанин – член Английского клуба – в своем отношении к действительности: он сдержан. Того, что надрывом называется, у него нет. У Цветаевой его тоже нет, но сама ее постановка вопроса а ля Иов: или‑или, порождает интенсивность, Пушкину несвойственную. Ее точки над «е» – вне нотной грамоты, вне эпохи, вне исторического контекста, вне даже личного опыта и темперамента. Они там потому, что над «е» пространство существует их поставить. (...) Время – источник ритма. Помните, я говорил, что всякое стихотворение – это реорганизованное время? И чем более поэт технически разнообразен, тем интимнее его контакт со временем, с источником ритма. Так вот, Цветаева – один из самых ритмически разнообразных поэтов. Ритмически богатых, щедрых. Впрочем, «щедрый» – это категория качественная; давайте будем оперировать только количественными категориями, да? Время говорит с индивидуумом разными голосами. У времени есть свой бас, свой тенор. И у него есть свой фальцет. Если угодно, Цветаева – это фальцет времени. Голос, выходящий за пределы нотной грамоты. (...)Вы знаете – и да, и нет. Конечно, по содержанию – это женщина. Но по сути… По сути – это просто голос трагедии. (Кстати, муза трагедии – женского пола, как и все прочие музы.) Голос колоссального неблагополучия. Иов – мужчина или женщина? Цветаева – Иов в юбке.
Вообще-то в жизни нет ничего плохого, единственно что в ней плохо — это предсказуемость, по-моему.
У жизни просто меньше вариантов, чем у искусства, ибо материал последнего куда более гибок и неистощим. Нет ничего бездарней, чем рассматривать творчество как результат жизни, тех или иных обстоятельств. Поэт сочиняет из-за языка, а не из-за того, что «она ушла». У материала, которым поэт пользуется, своя собственная история – он, материал, если хотите, и есть история. И она зачастую с личной жизнью совершенно не совпадает, ибо – обогнала ее. Даже совершенно сознательно стремящийся быть реалистичным автор ежеминутно ловит себя, например, на том, что «стоп: это уже было сказано». Биография, повторяю, ни черта не объясняет.
Одно дело, когда веришь в Бога, а другое дело - когда веришь в Него опять.
... предсказуемость - это одно из главных условий поэтического творчества...
Конечно, в предсказуемости есть определенный плюс. Но лично я всегда норовил смыться, чтобы не превратиться в жертву инерции.
На сомом деле, поэт - слуга языка. Он и слуга языка, и хранитель его, и двигатель.