На первой странице указано, что Дэниэлу сто один год.
Элизавет молча усмехается.
(Мама: «Сколько же вам лет, мистер Глюк?»
Дэниэл: «Гораздо меньше, чем я намереваюсь прожить, миссис Требуй».)
In one of the papers recently she’d seen a picture of what looked like a wall of people standing in front of the wall on which the Mona Lisa hangs in the Louvre. She’d seen, herself, the actual Mona Lisa, but back before she’d had Arthur, which made it three decades ago, and it’d been hard enough even then to see anything of it because of the quite large mob of people standing in front of it taking its photo. It had also been remarkably small, the masterpiece, a lot smaller than she’d expected such a famous masterpiece to be. Maybe the crowd in front of it had made it seem smaller to the eye.But the difference was that the people standing in front of it now were no longer even bothering to turn towards it. They mostly had their backs to it because they were taking pictures of themselves with it; these days that old painting was smiling in its superior way at people’s backs, people with their phones held up above their heads in the air. The people looked like they were saluting. But saluting what?
The space in front of a painting where people stand and don’t look at it?
Themselves?
Военные и полиция вскоре обнаружат, что можно предпринять не так уж много действий, чтобы остановить акцию протеста, которую проводит горстка поющих женщин, и не вскрыть при этом позорность и принципиальную бесчеловечность собственных действий.
Вот что такое зима. Упражнение для запоминания того, как успокоиться, а потом снова мягко вернуться к жизни. Упражнение в приспособлении к любому замёрзшему или расплавленному состоянию, в которое она тебя приводит.
... Когда я думаю о нём или о слове «отец», у меня в голове как будто вырезанное пустое место. Мне это даже нравится. Я могу заполнить его, как захочу. А могу оставить пустым…
Боже правый. Какой отстой - жить в эпоху, когда даже твоим снам приходится быть более постпостмодернистски- осознанными, чем ты сам.
Нельзя рассчитывать на то, что мир приспособится к тебе на твоих же собственных условиях. Нельзя жить в мире так, как будто мир — твой личный миф.
Да и как утрата самого себя в таком объеме могла не причинять боль?
Нельзя жить в мире так, как будто мир - твой личный миф.
Все мы минируем, подкапываем и взрываем самих себя по-своему и каждый в свое время.
Это доказывало, что всякий символизм можно уличить во лжи, что все, перед чем мы преклоняемся, окажется всего-навсего сожженным мемориалом, разбитым камнем, как только столкнется с одной из форм дубины.
Посмотрел бы на книгу у нее в руках.
- Что читаешь? - спросил бы он.
Элизавет оказала бы обложку.
- «Дивный новый мир», - сказала бы она.
- А, это старье, - сказал бы он.
- Мне в новинку, - сказала бы она.
- Привет, - сказал он. - Что читаешь?
Элизавет показала пустые руки.
- Разве не видно, что я ничего не читаю? - сказала она.
- Всегда читай что-нибудь, - сказал он. - Даже если не читаешь физически. Как иначе познать мир?
Настало время, когда люди говорят что-то друг другу, но, как ни странно, их разговор никогда не становится диалогом.
- Я буду художником.
- Женщины не бывают художниками, - сказала Берил.
- А я буду. Серьезным художником. Я хочу стать живописцем.
Они задумывались о постоянных отношениях. Говорили о браке, ипотеке.
The kind of shop with the kinds of things that look nice, cost more than they should and persuade you that if you buy them you'll be living the reight kind of life.
Твое понимание нормальности отличается от моего. Ведь все мы живем в субъективном мире, и мой мир не является в данный момент и, подозреваю, никогда не станет таким же, как твой.
Всегда есть и всегда будет продолжение истории. Вот что такое история.
Снова ноябрь. Скорее уж зима, чем осень. Не мгла, а туман.
Семена платана стучат на ветру по стеклу, как… нет, не как что-нибудь другое, а как семена платана стучат по оконному стеклу....Деревья обнажают свое строение. В воздухе запах дыма. Всякая живая душа выходит мародерствовать. Но по-прежнему цветут розы. В сырости и холоде, на невзрачном кусте все еще цветет широко распустившаяся роза.
Взгляни-ка на ее цвет.
– Нам остается надеяться, – продолжил Дэниэл, – что люди, которые любят и хоть немножко знают нас, увидят нас в конце правдиво. В самом конце – остальное не так уж важно.
Элизавет рассказала ему об асфальте, своих ногах, папином лице. Дэниэл посерьезнел. Она сел на лужайку. Погладил траву рядом с собой.
– Понимаешь, забывать – это нормально, – сказал он. – Это хорошо. На самом деле мы должны иногда забывать. Забывать – очень важно. Мы делаем это намеренно. Тогда мы немного отдыхаем. Ты слушаешь? Мы должны забывать. Или больше никогда не заснем.
Элизавет расплакалась как малый ребенок. Слезы хлынули ручьем.
Дэниэл положил ладонь ей на спину.
– Когда меня огорчает то, что я не могу чего-то вспомнить… Ты слушаешь?
– Да, – сказала Элизавет сквозь слезы.
– Я представляю, как то, что я забыл, прижимается ко мне, словно спящая птица.
– Какая птица? – спросила Элизавет.
– Дикая, – сказал Дэниэл. – Любая. Ты поймешь, какая, когда это произойдет. А потом я просто обнимаю ее, только не слишком крепко, и убаюкиваю. Вот и все.
Спасибо, смерть, что уделила мне время. Прошу извинить, но мне надо вернуться к этой, как его, жизни.
Н.Д.: Вы хотите сказать, что мужчины считают вас лишь смазливой девушкой?
П.Б.: Нет. Их просто смущает, когда ты начинаешь говорить. Многие женщины интеллектуально выше многих мужчин. Но мужчинам трудно свыкнуться с этой мыслью.
Н.Д.: Если ты начинаешь высказывать свои мысли, они просто думают, что ты набиваешь себе цену?
П.Б.: Не то чтобы ты набиваешь себе цену. Их просто слегка смущает, что ты делаешь не то, что должна.
Люди не могут быть легендами, потому что они смертны.