Хотя то, что было связано с мирской жизнью, все еще крепко держало меня.
Например, стайка детей, бредущих под задувающими сбоку декабрьскими порывами ветра; приветливые вспышки спички под уличным фонарным столбом, покосившимся от удара; посещаемые птицами замершие часы в их высокой башне; холодная вода из жестяного кувшина; прикосновение полотенца к коже, мокрой после июньского дождя...
Чьи-то добрые пожелания вам; кто-то, вспомнивший, что надо написать; кто-то, заметивший, что вы не совсем в своей тарелке.
Жаркое с кровью, смертно-красное на блюде; перемахивание тайком через изгородь, когда ты спешишь, опаздываешь в пахнущую мелом и дымком школу.
Гуси наверху, клевер внизу, звук собственного дыхания, когда запыхался.
Влага в глазу, делающая мутным поле звезд; потертость на плече, оставленная санками; имя любимой, начертанное на замерзшем стекле пальцем в перчатке.
Завязывание шнурка на ботинке; завязывание узла на пакете; губы на твоих губах; рука на твоей руке; конец дня; начало дня; ощущение, что всегда впереди будет новый день.
What I mean to say is, we had been considerable. Had been loved. Not lonely, not lost, not freakish, but wise, each in his or her own way. Our departures caused pain. Those who had loved us sat upon their beds, heads in hand; lowered their faces to tabletops, making animal noises.
We had been loved, I say, and remembering us, even many years later, people would smile, briefly gladdened at the memory.
Никто из тех, кто хоть когда-либо сделал что-либо достойное, не обошелся без проклятий в свой адрес.
Все люди работают в условиях некоторого ограничения их прав; абсолютной свободы не существует.
Человек питает такую любовь к маленьким, такую веру, что они познают все прекрасное в этой жизни, такую нежность к этому уникальному набору свойств, которые проявляет каждый из них: показная храбрость, беззащитность, манера говорить и ошибки в произношении. И так далее. Запах кожи и волос, ощущение его маленькой ручки в твоих… И вот маленького нет! Отобран у тебя! Ты словно громом поражен от того, что мир, представлявшийся таким великодушным, оказался столь несправедлив. Из ничего родилась великая любовь; теперь ее источника нет, эта любовь, ищущая и больная, превращается в самое беспредельное страдание, какое можно представить.
- В душе у каждого страдания; наш неизбежный уход, многочисленные потери, которые мы переживаем, пока движемся к концу.
- Мы должны попытаться увидеть друг друга под таким углом зрения.
- Под углом зрения страдающих, обреченных на уход существ…
- Которые вечно становятся жертвой неодолимых обстоятельств, а наград в виде радости получают ничтожно мало.
Жирный зеленый полумесяц висел над безумной сценой, как бесстрастный судья, привычный ко всем человеческим глупостям...
Двигаясь по комнате, я видел серебряный лунный клин в окне — словно какой-то нищий старик хотел напроситься в гости.
Время движется только в одном направлении, и мы рождаемся на его обочине, испытываем то влияние, которое испытываем, чтобы делать то, что мы делаем, сказал шепелявый бас.
А потом нас за это жестоко наказывают, сказала женщина.
Он вспомнил теперь того мальчика, каким был (прятался от отца, чтобы читать Баньяна; выращивал кроликов, чтобы заработать несколько монеток; слушал, каждый день, как собравшиеся в городе суровые, исхудалые люди вели тяжелые разговоры — о том, как пережить голод; отпрыгивал в сторону, когда кто-нибудь из тех, кому повезло больше в этой жизни, весело катил мимо в экипаже), как он чувствовал себя странным и необычным (и в то же время умным, умнее других), длинноногим, всегда переворачивал что-нибудь, как его обзывали (Абезьян-Линкольн, Паук, Мавр-а-хам, Каланча), но еще и думал тихонько, там, в глубине души, что настанет день, и он, может быть, получит то, чего действительно заслуживает.
Хотя и кажется, что пролитие крови — совсем против Божьей воли. На чьей стороне тут может быть Бог. Он нам показал. Он мог предотвратить это. Но не предотвратил. Мы должны смотреть на Бога не как на Него (некоего обычного парня, воздающего каждому по делам его), а как на НЕЧТО — огромное животное, недоступное нашему пониманию, ему что-то нужно от нас, и мы должны дать ему это, а управлять мы можем только нашим настроением в момент отдачи и конечной целью нашей жертвы. А какой цели наша жертва должна служить по мнению НЕЧТО? Я не знаю. Чего хочет это НЕЧТО — пока, кажется, что крови, еще больше крови, и изменить положение дел, превратить то, что есть, в то, каким это желает видеть воля НЕЧТО.
Когда взошло солнце, мы принялись молиться, каждый мысленно произносил нашу обычную молитву:лоренс т. декруаЧтобы все еще оставаться здесь, когда солнце зайдет в следующий раз.миссис антуанетт боксерИ обнаружить в те первые мгновения вернувшегося движения, что мы опять получили великий материнский дар:роберт г. твистингсВремя.ланс дернингНовую порцию времени.
персиваль «стремительный» колье
Жирный зеленый полумесяц висел над безумной сценой, как бесстрастный судья, привычный ко всем человеческим глупостям.Источник: «Моя жизнь».
Долорес П. Левентроп.
Я рад, что мои дети свободны - счастливы и не ограничены родительской тиранией. Любовь - это цепь, которой ребенка привязывают к родителям.
И прошествовали мимо Тревора Уильямса, бывшего охотника, который сидел перед огромной горой животных, убитых им в свое время: сотни оленей, тридцать два черных медведя, три медвежонка, без счета енотов, рысей, норок, бурундуков, диких индеек, сурков и пум; десятки мышей и крыс, огромный клубок змей, сотни коров и телят, один пони (ушибленный экипажем), около двадцати тысяч насекомых, каждое из которых нужно было недолго удерживать с любовным вниманием на период от нескольких часов до нескольких месяцев, в зависимости от качества любовного внимания, которое он мог уделить, и состояния страха, в котором пребывало животное в момент ухода в мир иной. После такого удерживания (то есть, если производное времени и любовного внимания оказывалось достаточным), конкретное существо надувалось, а потом скакало, или улетало, или уносилось, уменьшая гору мистера Уильяма на единицу.
Strange, isn't it? To have dedicated one's life to a certain venture, neglecting other aspects of one's life, only to have that venture, in the end, amount to nothing at all, the products of one's labors ultimately forgotten?
When a child is lost there is no end to the self-torment a parent may inflict.
When we love, and the object of our love is small, weak, and vulnerable, and has looked to us and us alone for protection; and when such protection, for whatever reason, has failed, what consolation (what justification, what defense) may there possibly be?