Когда человек говорит, что поступает честно, то чаще всего это означает, что он не способен быть добрым.
История - это сила, а не смысл. А еще это игра, в которой назад не ходят.
Хочешь соблазнить - выслушай.
Хотел, чтобы смерть была торжеством, а не анекдотом...
Чудо - это язва в мире и, может быть, самое страшное из всех испытаний, какие посылает нам Господь.
Глядя на костлявую Элеонору, соседи ехидно говорили, что ее мать переспала с велосипедом или пружинным матрацем.
— Причём обрати внимание, — возобновил он прерванный разговор, — любая культура является именно парадоксальной целостностью вещей, на первый взгляд не имеющих друг к другу никакого отношения. Есть, конечно, параллели — стена, кольцом окружающая античный город и круглая монета, или — быстрое преодоление огромных расстояний с помощью поездов, гаубиц и телеграфа. И так далее. Но главное, конечно, не в этом, а в том, что каждый раз проявляется некое нерасчленимое единство, некий принцип, который сам по себе не может быть сформулирован несмотря на крайнюю простоту…
За креслом, держа водянистые пальцы на его спинке, стояла пожилая седоватая женщина в дрянной вытертой кацавейке — она была не то чтобы толстой, но какой-то оплывшей, словно мешок с крупой. Глаза женщины были круглы и безумны и видели явно не Шпалерную улицу, а что-то такое, о чём лучше даже не догадываться,..
По улице пробежала черная собака неопределённой породы с задранным вверх хвостом, рявкнула на двух сгорбленных серых обезьянок в сёдлах и нырнула в подворотню, а вслед за ней со стороны Литейного появился и стал приближаться отходняк.
Он оказался усатым мужиком средних лет в кожаном картузе и блестящих сапогах — типичным сознательным пролетарием. Перед собой пролетарий толкал вместительную желтую тележку с надписями «Лимонадъ» на боках, а на переднем борту тележки был тот самый рекламный плакат, который выводил Николая из себя даже и в приподнятом состоянии духа — сейчас же он показался всей мировой мерзостью, собранной на листе бумаги.
— Главное в Стриндберге — не его так называемый демократизм и даже не его искусство, хоть оно и гениально, — оживленно жестикулируя свободной рукой, говорил Юрий. — Главное — это то, что он представляет новый человеческий тип. Ведь нынешняя культура находится на грани гибели и, как любое гибнущее существо, делает отчаянные попытки выжить, порождая в алхимических лабораториях духа странных гомункулусов. Сверхчеловек — вовсе не то, что думал Ницше. Природа сама ещё этого не знает и делает тысячи попыток, в разных пропорциях смешивая мужественность и женственность — заметь, не просто мужское и женское. Если хочешь, Стриндберг — просто ступень, этап. И здесь мы опять приходим к Шпенглеру…
«Отходняк», — наконец, вынужден был признаться себе Николай. Странное дело — откровенная прямота этого вывода словно заделала брешь в душе, и количество страдания в ней перестало увеличиваться. Но теперь надо было очень тщательно следить за своими мыслями, потому что любая из них могла стать началом неизбежной, но пока ещё, как хотелось верить, далекой полосы мучений, которых каждый раз требовал за свои услуги эфедрин.
странное дело - откровенная прямота этого вывода словно заделала брешь в душе, и количество страдания в ней перестало увеличиваться
Под копытами лошади раздался густой и противный хруст – это были осколки выбитой наганным рикошетом витрины.
«Хр-р-рус-с-стальный мир», – с отвращением к себе и всему на свете подумал Николай.
Каждый, кому 24 октября 1917 года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы. Царь природы не складывал бы ладонь в подобие индийской мудры, пытаясь защитить от промозглого ветра крохотную стартовую площадку на ногте большого пальца. Царь природы не придерживал бы другой рукой норовящий упасть на глаза край башлыка. И уж до чего бы точно никогда не дошел царь природы, так это до унизительной необходимости держать зубами вонючие кожаные поводья, каждую секунду ожидая от тупой русской лошади давно уже предсказанного Дмитрием Сергеевичем Мережковским великого хамства.