Даже в самые тяжелые моменты нельзя терять вкуса к жизни. Когда вокруг непроглядный мрак, так важно не потерять способность радоваться и видеть хорошее в мелочах.
Пир во время чумы. Любовь во время холеры. Пляски на костях. Жизнь вопреки смерти.
Ночь темна перед рассветом. Быть может, и мы оказались заточены в эти часы холодного синего мрака? Быть может, скоро забрезжат искрящимся золотом солнечные лучи? Быть может, после всех испытаний, печалей и скорбей нас ждет рассвет лучшего дня?
Лучше быть охотником, чем добычей. Лучше разжигать костер, чем сгорать на нем.
А я была готова поднести спичку.
Мы все засиделись. Замерли, потухли, погрузились в пучину, из которой не особо старались выбраться; но мир всегда горел. Мир всегда заливала кровь и засыпал пепел костей. На такой подложке надо просто научиться танцевать. А если уж локальный апокалипсис – то отплясывать нужно до искр. Чтобы помочь сущему догореть.
Я посмотрела на Льюиса, сжав зубы. Безумие. Просто безумие и безрассудство. Он так обыденно и бесстрастно обо всем рассуждал, что это больше нервировало и дергало, чем успокаивало. Будто бы вся сложность заключалась в правильном использовании пистолета, а не в осознании в кого стреляешь.
— Я не смогу.
— Сможешь, — настойчиво ответил мужчина, натягивая бафф на лицо и поднимаясь на ступени, — если дело совсем плохо пойдет, пали во все стороны; может меня пристрелишь, и мне не придется выслушивать нотации Сборта.
Стерлось прошлое. Исчезло будущее. Политические игры, журналистские авантюры, гражданский протест, амбициозные планы – все рассыпалось прахом на ладони, пеплом на зубы. В секунду, когда смерть дышала в затылок, даже ад Государства казался раем, куда хотелось скорее вернуться.
Раз за разом вспоминая прошедшее, вновь и вновь прогоняя, будто бы непреднамеренно, те часы перед глазами. Вспоминал, вспоминал до деталей, вспоминал до запахов, цветов и ощущений. Каждый миг. Каждую секунду. А потом, когда боль и тоска становились настолько нестерпимыми, что хотелось физически перестать существовать, обрывал себя на мыслях. Откровенно говоря, уже и не мог понять: сами ли воспоминания лезут в мою голову, или я собственноручно и перманентно стараюсь себя ими добить.
Ненависть. Я так сильно ненавидел себя в те секунды. За то, что не помог. Не вытащил. Не спас. За то, что остался жив. А они погибли.
А я почему-то в эту секунду думаю о том, что Джереми, наверное, уже мертв. И все мы уже почти мертвы. Эти огни, этот шум, эта общая истерия и чей-то плач. Та гора трупов, те сумасшедшие, что не умирают. Все это лишь фон для больших похорон.
Наших похорон.
И пусть мир рушился, но рядом с командиром казалось, что мир рушился по плану. И нам в этом безумии отведена четко определенная роль, которая выведет по кривой дорожке к утопическому финалу.