Отныне ей было влом ему соответствовать в чем бы то ни было.
В Сане же особенно убивало то, что его мироздание было плоским, незыблемо покоилось на трех слонах, но при этом мысль о слонах — чем они живы, не надорвутся ли ношей — в Санин разум не проникала. И от этого надо было регулярно куда-то сбега́ть.
Лента Фейсбука тянулась паровозным дымком, создавая иллюзию приключения, движения, нужности безразличных друг другу людей.
На расстоянии Лиза испытывала к родителям приступы острой нежности. На расстоянии они так быстро старели.
Написать «я люблю тебя» получилось два дня спустя, что-то все время мешало. И только когда написала, испуганно поняла, что за эти сорок восемь часов он мог умереть, любой человек за такую бездну времени и безлюбости может легко умереть, и дала себе слово по крайней мере извиняться уж сразу...
Звать любовью привычку, совместность, пусть даже общность судьбы, и разделенное счастье родительства, и радости секса — чего тебе, дуреха, еще? — все равно казалось нечестным.
Вдруг пугающе незнакомый и этим так остро желанный... Ведь влечение к незнакомцу есть случай беспримесной страсти, не замутненной ничем, даже любовью.
Жизнь не дачный чердак, и она не может быть завалена прошлым по самое некуда.
А Лиза стоит и не знает, как быть. Впустить невозможно прогнать. Обидеть нельзя пригреть.
Как это бывает только на юге, который для северянина всегда — отпуск, молодость, счастье, ворованный виноград, украденные поцелуи.
Через четыре дня Лизе должно было стукнуть тридцать, грянуть, бабахнуть, но не исполниться. Исполняться должны желания.
Ведь кто-то еще сказал, что ужасный конец лучше ужаса без конца.
Горе делается неотменимым тогда, когда о нем знают все.
не единение, но чувство капли, живущей теми же токами, что и весь океан.
А мама хриплым голосом ничему не удивляющейся училки: только глаголы прошедшего времени позволяют обозначить род существительного — мой женский род.
Сердце снова запрыгало, будто взбалтываемый желток. Сердце и есть желток. Как же зимой не хватает цвета! Особенно желтого и зеленого. Синего тоже.
А она чувствует только одно — как смертельно ей надоело чувствовать, но больше она ничего не умеет.
Она поднялась, потому что когда стоишь, голос всегда деловитей.
Папа любил с равной страстью Георгия Иванова и Владимира Маяковского. А мама считала, что эта пара может ужиться только в сознании, страдающем несварением. Папа на это ей отвечал, что поэзия воспринимается сознанием в последнюю очередь.
Но мама никогда не ругала папу по существу, почему-то так между ними было заведено, по существу она роняла лишь вежливое замечание, а спустя полдня вдруг обрушивалась, отыскав посторонний повод — либо высоконравственный, либо интеллектуальный. Потому что ей не пристало стенать из-за какой-то картошки.