К тому времени как мы встретились, каждый из нас прожил треть своей жизни; как об этом рассказать? У супругов есть общее настоящее и будущее, но разделить поровну прошлое невозможно, оно у каждого свое, со своим счастьем и со своим отчаяньем, понятными только тому, кто их пережил в своей семье, и какой бы она ни была, эта семья, она навсегда останется самой лучшей в системе координат прошлого.
Своеобразная эта дружба строилась на самом надежном фундаменте — зависти, а посему была весьма прочной.
У кротких другая гордость: молчание.
Жена повторяла: стерпится – слюбится. Но настойчивое это «на кой», несмотря на несколько выпитых рюмок, вертелось в голове, как маринованный гриб под вилкой: он-то знал, что должно быть только наоборот: слюбится – стерпится, а все остальное – от лукавого.
— Фронтовые сто грамм, папаша! За то, что мы кровь проливали, а не отсиживались по тылам, как крысы! Выпьем!
Что Симочка всегда был пустомелей, знали все и как младшему и мамашиному баловню прощали многое; вернее, не обращали внимания. Однако ж тост баловень провозгласил ядовитый и отцу смотрел прямо в глаза.
Не сто, конечно, но свой маленький келишек старик наполнил. Взгляд сына встретил без улыбки и ответил негромко:
— Ты чужую кровь проливал, что ж ты фордыбачишь? А кто свою пролил, тот не вернулся.
Вот это и есть старость... Нет, не то, что стало трудно подыматься или тянет прилечь, а что сам себя дитем видишь, да так ясно, будто в книжке картинки разглядываешь. Старость - это когда детство ближе, чем минувший день.
он-то знал, что должно быть только наоборот: слюбится — стерпится, а все остальное — от лукавого.
Ничего не зная об этой войне, он знал только, что на любой войне убивают. Не боялся, что его убьют, — боялся убить. Ни трусом, ни храбрецом старик не был, а боялся по одной-единственной причине, простой и понятной: убивать нельзя.
Старик думает, что все дети, слава Богу, благополучны: суп у всех густ, а жемчуг, если у кого и мелок, так ведь — жемчуг.
То, что Семену нравится, то — его, о чем очень хорошо знает красавица Настя, та, что ждет его с войны и потому требовательно рассматривает в зеркале свое отражение. Так что? Была — Настя, а теперь — Ванда! Разве для того он преступил «Не убий», чтобы запнуться о «Не прелюбодействуй»?..
Как чуднó, думала старуха, он — муж, а я — вдова. Никогда раньше она об этом не задумывалась. Когда сестра Ксения схоронила мужа и тоже стала называться вдовой, Матрена нисколько не удивилась, однако думать о себе: «вдова», более полувека проживши женой, было диковинно. Вдова — это как сирота, вдруг поняла она.
Война - это тоже вид власти.
Бабушка не существует без внучки, а внучка бывает внучкой до тех пор, пока у неё есть бабушка.
…Рассказ о том, как жила-была старуха, вступает в последнюю фазу, печальную и неизбежную: как она умирала, и ни она сама, ни другие герои повествования не знают, сколько времени ей отпущено, сколько раз можно будет повторить классическое: «Вот неделя, другая проходит…» А они между тем идут, одна за другой. Враждебный ноябрь сменился невнятным декабрем, и пока все это происходит, старуха живет, вот и сердце ее бьется в ритм бессмертным словам: жила-была, жила-была, жила-была, хоть она в это время умирает. Умирание — это тоже часть жизни.
Известно ведь: чем тише и смиренней молитва, тем скорее она будет услышана.
Потом прощались: подходя по очереди к каждой могилке и касаясь рукой надгробия… Крестились и шли к выходу. Вот это был самый трудный момент: повернуться спиной и уйти, оставив их лежать под дождем, снегом, ветром или даже солнцем, но – оставив.
Человек он был добрый и, как большинство добрых, тихим.
Не было в той женщине жадности к его мужской плоти, нет; ей просто очень нужно было немного уверовать в то, что она — женщина, несмотря на хромоту, на вдовство и на бездетность.
Война – это тоже вид власти, со своей валютой – хлебом; за хлеб можно было получить все.…ибо как хлеб – валюта войны, так ватник – ее униформа…
Говорят, время видно по маленьким детям.
Младшенький отличался от всех мужчин в семье, а на войне отличился более всего. Симочке нравилась война, как нравится она любому мальчишке, — а он и был мальчишкой, хоть и женатым. Отличало его от мальчишки то, что он легко, не мучаясь и не задумываясь, научился убивать, первый — и единственный — в семье. Более того: ему понравилось убивать, и он яростно атаковал фашистов с криками: «За родину!», «За Сталина!», то ли не зная, то ли забыв, что его родина и Сталин — понятия взаимоисключающие.
Но не в том ли бесценное достоинство прошлого, что его можно извлечь из послушной памяти в любую минуту, а порой оно внезапно - и часто помимо желания обладателя - встрепенется само, окликнутое то ли полузабытой мелодией, то ли тонкой струей щемящего душу запаха, будь то корица, разогретое машинное масло или веточка жасмина, которая сейчас валяется в пыли на трамвайной остановке, а там, в прошлом, украшает петлицу и пребудет в том положении вечно. Человек - хозяин своего прошлого, равно как и наоборот, что тоже не редкость...
Два одиночества не соединяются в одно целое - ни в дружбу, ни любовь. Собаки знают цену одиночества, от этого в их любви к человеку всегда есть доля заискивания. Собаки не всегда могут пережить смерть хозяина. А человек, если собака гибнет, переживает, конечно, но непременно переживет; а потом... заводит новую. Новая собака, он знает, тоже будет ластиться и заглядывать ему в глаза.
Женщина не уходит в никуда, в туманную даль. Если ушла, то ушла к другому.
Самое трудное, если вообще возможно, - понять, сколько в нас заложено того, что мы не хотели бы в себе иметь. Гены - страшная вещь...