Для совести, было не то время и не то место.
Серебристый свет морозит верхушки
уходящих в бесконечность деревьев.
Ближе к земле, где лунный свет
смешивается с холодом, воздух
голубовато-белый и газообразный. А лес
походит на колючий контур армейских
рядов, замерших в жутком марше. С
копьями, штандартами и огромными
бронированными панцирями,
выступающими из темной массы. Но в
этом месте лес расступается. Словно
сторонится чего-то. Толстые стволы
древних деревьев и хлесткие стены
папоротника тревожно отступают от края
поляны, посреди которой стоят провисшие,
выцветшие, запятнанные палатки. Ничто
кроме высоких сорняков и травы не смеет
нарушать границы лагеря.
А что это висит на деревьях? Что-то
трепещет на ветру, натянувшись вдоль
черной опушки леса, как стираное белье,
сорванное ветром с веревки и застрявшее
в ветвях. Возможно, это рваные рубахи,
выброшенные хозяином. В количестве
трех штук, а под ними три пары
потрепанных кальсон. И все в пятнах
ржавчины.
Это кожа. Содранная с мертвых тел.
Вымпелами развешанная на деревьях
вокруг места, где ты искал убежища.
Все, что действительно важно, так это способность выживать. Некоторые делают это лучше других.
- Если ещё раз назовёшь меня так, я тебе глаз на жопу натяну.
- У нас есть выпивка. Мы делаем её сами, так что она очень крепкая. Называется... э... Самогон. Самогон! Но тебя, наверное, тут же вырвет, если выпьешь. Поэтому тебе вода.
Стихийные бедствия, недальновидные политики, вышедшие из-под контроля войны, плохая экология, сокращение запасов воды и пищи… а потом снова захрустят раздавленные черепа. Снова и снова.
Для совести, было не то время и не то место.
Серебристый свет морозит верхушки
уходящих в бесконечность деревьев.
Ближе к земле, где лунный свет
смешивается с холодом, воздух
голубовато-белый и газообразный. А лес
походит на колючий контур армейских
рядов, замерших в жутком марше. С
копьями, штандартами и огромными
бронированными панцирями,
выступающими из темной массы. Но в
этом месте лес расступается. Словно
сторонится чего-то. Толстые стволы
древних деревьев и хлесткие стены
папоротника тревожно отступают от края
поляны, посреди которой стоят провисшие,
выцветшие, запятнанные палатки. Ничто
кроме высоких сорняков и травы не смеет
нарушать границы лагеря.
А что это висит на деревьях? Что-то
трепещет на ветру, натянувшись вдоль
черной опушки леса, как стираное белье,
сорванное ветром с веревки и застрявшее
в ветвях. Возможно, это рваные рубахи,
выброшенные хозяином. В количестве
трех штук, а под ними три пары
потрепанных кальсон. И все в пятнах
ржавчины.
Это кожа. Содранная с мертвых тел.
Вымпелами развешанная на деревьях
вокруг места, где ты искал убежища.
Он всегда тщательно анализировал все плохое, что случалось с ним в жизни. Возможно, эта позиция мешала ему, разрушая любую возможность реального и стабильного счастья. Его неприятие самообмана. Но здесь не было места ни для безумного оптимизма, ни для отрицания фактов, какими бы нелепыми они ни были.
Эти люди были просты, стары и находили утешение в вере. Если один из них умирал, другой жил один в таком отчаянии, представить которое даже на мгновение было равносильно смерти.
Но в этих лесах есть Бог. Самый настоящий. Можешь быть в этом уверен. Христиане называют его демоном. Но это – Бог. Просто не их Бог.
Все, что действительно важно, так это способность выживать. Некоторые делают это лучше других.
Что могло так сломать целое дерево? Он даже представил себе бледные сочные волокна и щепки, торчащие из-под коры толстой ветки, вырванной из почерневшего ствола.
Фил хохотнул. - Не бзди, Шерлок.
И они переделывают тех, кто хранит их, по своему образу и подобию. Так поступают истинные ангелы. Всегда.
<...> как если бы в каком-то этапе жизни астрономия пополнила ряд странных увлечений М.Г. Мейсона, где уже числились искусство управления марионетками и геноцид мелкого зверья (с)
В самом нежном возрасте Кэтрин уже знала, что безумие - хороший способ добиться от окружающих равнодушия. Желанного одиночества.
Он всегда тщательно анализировал все плохое, что случалось с ним в жизни. Возможно, эта позиция мешала ему, разрушая любую возможность реального и стабильного счастья. Его неприятие самообмана. Но здесь не было места ни для безумного оптимизма, ни для отрицания фактов, какими бы нелепыми они ни были.
Эти люди были просты, стары и находили утешение в вере. Если один из них умирал, другой жил один в таком отчаянии, представить которое даже на мгновение было равносильно смерти.
Но в этих лесах есть Бог. Самый настоящий. Можешь быть в этом уверен. Христиане называют его демоном. Но это – Бог. Просто не их Бог.
Величайшие сокровища очень часто охраняют самые хитрые и кровожадные драконы.
Когда ты болен, когда тебе не на кого положиться, нельзя давать слабину — разве не этому научила ее жизнь?
Страх, жестокосердие — такие вещи меняют нас, дорогая моя. Они нас формируют.
Он видел такое… такие вещи. Он потерял веру. И не только в Бога. Но и в людей. В общество. В человечество. Его потеря веры была колоссальной. Можно сказать, полной. Какая тяжкая ноша для капеллана!
Как часто в жизни, кто-то из нас может испытать счастье, но не мгновенное, а длительное, которое было бы явным, как убеждение в чем-то или вера во что-то?