Может, и правда, что нам не приходится такое решать. Мы думаем, будто решаем, но это не так. Мы наматываем круги по району. Ходим мимо той самой двери. И если ударяем по клавише пианино и оно не звучит, то мы ударяем ещё раз, потому что так надо. Нам надо услышать звук, и мы надеемся, что это не ошибка.
Это было так адски по-доброму, что ранило.
Иногда ему нравилось говорить с городом – чтобы почувствовать себя разом и менее, и более одиноким.
Сломанный в подростковые годы нос. Ваяние «Пьеты», Спаситель – словно стекающий – на руках Марии.
...рядом, ждут Рабы. Они борются и ждут не одно столетие – скульптора, который придет и завершит их, – и будут ждать еще несколько веков...
Сложение у него было – будто пончик в одежде.
Возьми пятерых мальчишек, засыпь их в один небольшой дом и посмотри, на что это похоже: каша из бардака и потасовок.
Политика властей становилась все мрачнее: правительство лезло во все, от работы и бумажника до того, как ты думал и верил — или, по крайней мере, говорил, что думаешь и веришь...
В конце концов, это было время, когда ты постоянно переходил из очереди в очередь за всем: от лекарств до туалетной бумаги и тающих запасов продовольствия.
Я бродил по реальному миру, я писал себя сквозь темноту улиц в своей голове. Я вижу людей, шагающих по городу, и воображаю, где они были, и что сделали с ними мгновения их жизни. Если эти люди хоть в чем-то похожи на меня, их мгновения и подымали их, и разили наповал.
Бывает, я просто выживаю.
Но иногда я стою на крыше своего бытия, раскинув руки, и выпрашиваю еще, большего.
Это когда во мне возникают истории.
Они все время находят меня.
Истории, состоящие из подпёсков и бойцов. Из голода, из стремления, из попыток достойно жить.
... не вини окружающий мир в своих бедах. Прими его таким, какой он есть.
... не вини окружающий мир в своих бедах. Прими его таким, какой он есть.
Иногда постороннему выговориться легче, чем семье.
На восходе и на закате появлялись цвет и свет – жар, потом гаснущий костёр. Рассвет был золотым, и вода горела, а перед наступлением ночи она кровоточила во мрак.
Что до отца, то он остерегался.
Бдил.
Он не поднимал головы и прятал любые мысли о политике в складках рта, но даже это не очень-то успокаивало. Когда вокруг тебя разваливается громадная система, не совать нос не в свое дело поможет разве что прожить дольше, но не уцелеть. Бесконечная зима наконец прервалась, лишь затем, чтобы в рекордные сроки вернуться, – и вот все снова как прежде, ты на работе.
Короткие, расписанные смены.
Дружелюбие без друзей.
А вот ты дома.
Невозмутим, но ломаешь голову.
Есть ли вообще какой-то способ выбраться?
Пришел ответ, и над ним можно работать.
Это уж точно не для него.
Но у девочки, пожалуй, может получиться.
В лагере были люди всех цветов.
Всех языков.
Были гордецы с задранными головами и тут же самые пришибленные болезнью волочения ног, каких только можно вообразить. И были те, кто все время улыбался, чтобы не дать выхода сомнениям. А общего у них было то, что все в разной степени тянулись к людям своей национальности. Общая родина склеивала крепче многого другого – и так люди в лагере сходились.
Люди , как мне кажется, забавно признаются.
Мы признаемся почти во всём , но важно ли что , о чём мы умалчивает.
Поначалу отца вызывали в школу . Он оказался идеальным послевоенным мошенником: прилично одетый , чисто выбритый . Уверенной . Мы справляемся , говорил он , и администраторы кивали , учителя верили: никто из них не разглядел пропасть , развершуюся в нем. Она пряталась под одеждой .
У нас обоих в глазах – пламя, и не важно, какого цвета радужка, потому что это пламя и есть наши глаза.
Есть уход и возвращение. Преступление и момент расплаты. Вернуться и быть принятым. Две совсем разные вещи.
Он мучительно сходился с людьми, не умел сразу себя показать: предпочитал надеяться на большее – найти того, кто его разглядит.
— Люблю, как ты это делаешь. — Что делаю? — Бьёшься за то, что любишь.
Смерть – дьявольски умелый мотиватор.
Больнее всего – самые тихие слова.
Когда наблюдаешь , как умирает человек , видишь не только его исчезновение.