В жизни после смерти, похоже, теряется чувство времени, а может быть, пропадает желание его чувствовать.
- Страх - это помеха. Надо учиться его подавлять. Умение отринуть страх - свойство настоящего солдата.
- Нет, Цзян, - мрачно сказала Сунь Липин. - Это свойство покойника.
- Твоя вера в нее на удивление крепка, - в голосе Сунь, как мне показалось, не было осуждения. - Странно видеть это в человеке, который так старательно пытается похоронить себя под грузом безверия.
- Это не вера, - ответил я коротко. - Это знание. Большая разница.
Я прочистил горло:
- «Я не стану оправдываться», - сказала она. Это их «Военных дневников», а не какой-то фуфловой предсмертной речи. Она отступала из Миллспорта, после того как ей там надрали жопу их микробомбардировщики, и власти Харлана по всем радиоканалам горланили, что ей придется отвечать пред Богом за жертвы с обеих сторон. Она сказала: «Я не стану оправдываться, и уж тем более не стану оправдываться перед Богом. Как и все тираны, он не стоит той слюны, которую придется потратить на переговоры. Наша сделка гораздо проще - я не призываю его к ответу, и он оказывает мне такую же любезность». Вот её точные слова.
«Ловко, Ковач, ловко. Слушай, а ты мог быть еще более неуклюжим?
У меня смягчающие обстоятельства. Я умираю.
Вы все умираете, Ковач. Все до единого».
Она огляделась. Её взгляд был ясен. У её ног лежали трупы. Спорить с ней никто не захотел.
Ангелы и демоны, рай и ад, Бог, мораль, закон и язык. Сазерленд прав, все это – метафоры. Гать, чтобы ходить по местам, слишком топким для людей, слишком холодным, чтобы жить там без помощи выдумок. Мы зашифровываем наши надежды, страхи и чаяния, а потом строим на основании этого шифра общество. А потом забываем, что это всего лишь код, и воспринимаем его как факт. Действуем так, будто Вселенной на него не насрать. Воюем за него, посылая в бой мужчин и женщин, которые сворачивают себе шеи на этой войне. Взрываем во имя его поезда и небоскребы.
– Вряд ли я действительно верю в рай, Карл. Если уж хочешь знать правду, я сомневаюсь, что кто-то из нас всерьез в него верит. Мне кажется, в глубине души все считают, что это дерьмо на палочке. Потому-то все так одержимо убеждают друг друга в существовании загробной жизни, ведь если ты не можешь заставить другого человека поверить в нее, то собственные сомнения уж тем более не победишь. А от них так холодно, от этих сомнений. – Говоря это, она посмотрела на него и задрожала. Ее голос упал до шепота: – Как в ноябре в парке, понимаешь? Как будто приближается зима.
– Верующим нужна не только вера как таковая, но и желание, чтобы рядом с ними был кто-то большой и патриархальный, кто заботился бы о них и устраивал все их дела. Им свойственно поклоняться. А тринадцатые не поклоняются – ничему и никому. Допустим, вам удастся убедить тринадцатого, что, вопреки очевидному, Бог все-таки существует, что тогда? Бог станет для такого тринадцатого еще одной угрозой, которую нужно устранить. А если бы существование Бога было доказано?
Он тяжелым взглядом посмотрел на Эртекина:
– Ребята вроде меня постарались бы отыскать его и уничтожить.
…чувствовать и делать – это совершенно разные вещи. Вообще-то на Марсе есть такой парень, Сазерленд, так вот он говорит, что люди построили всю свою цивилизацию в зазоре между этими двумя понятиями. Прав ли он?
– Америка сделала с собой такое. – Свободной рукой она неопределенно помахала в воздухе. – Мы изобрели современный, чтоб его, мир, Марсалис. Создали его в масштабе целого континента, отладили и продали всей остальной планете. Кредитные карты, доступные авиаперелеты, всемирный информационный поток. Космические путешествия. Нанотехнологии. Знаешь, мы же все это породили! А потом позволили кучке этого мудачья чокнутого, этих стукнутых Библией по башке неандертальцев разодрать страну на куски. С хера ли, Марсалис?
У них тут есть кое-какие религиозные трения и сложности с оголтелым патриотизмом. Но они решают эти проблемы. Те, кто тут остался, кто не прогнулся под кретинизм фундаменталистов или не нашел более удобное пристанище в какой-нибудь другой стране, – в конце концов они добиваются изменений и держат государство на плаву.
…в общем, турецкая пенитенциарная система – штука довольно неприятная. Я видел слишком много шрамов от пыток на телах политзаключенных, чтобы остаться патриотом. Мне кажется, всякий, кто гордится своей страной, либо бандит, либо пока недостаточно хорошо изучил историю.
– Видите ли, давным-давно, – говорил тем временем Явуз, – страх был объединяющей силой. В те времена можно было, используя ксенофобию, сделать страну сильной. Это старая модель, когда национальное государство становится чем-то вроде крепости. Но жить в крепости нельзя, когда вся жизнь зависит от международных связей и торговли. Когда началась глобализация, ксенофобия стала помехой, в терминах Грумбридж – дисадаптивным фактором.
Если тебе не нравятся законы, отправляйся туда, где они тебя не достанут.
После чего создай собственные законы.
Я закончил стихотворение за Кадмина:
– «И как измерить расстояние от души до души? И кого винить в случившемся?»
Городская жизнь повсюду одинакова. На всех планетах, где мне довелось побывать, я видел одно и то же: хвастовство и обман, куплю и продажу; человеческая суть как она есть просачивается из-под любой системы, которую громыхающая политическая машина вздумает построить. Бей-Сити, город на Земле, древнейшей из цивилизованных планет, не стал исключением. Все, от нематериальных голографических плакатов, висящих на фасадах старинных зданий, до уличных торговцев с коммуникационными устройствами на плече, похожими на механических ястребов или огромные раковые опухоли, все что-то продавали. У тротуаров останавливались машины, и у ним устремлялись щедрые доступные тела, вальяжно прислоняющиеся к дверям и начинающие торговлю. Так, наверное, происходило с тех самых пор, как появились машины, к дверцам которых можно прислоняться. Над тележками со съестным поднимались струйки дыми и пара. Салон лимузина был изолирован от звука и коммуникационных передач, но даже сквозь стекло чувствовался шум города, пронзительные голоса зазывал и модулированная музыка, насыщенная инфранизкими частотами, воздействующими на подсознание покупателя.
Ничто не сравнится с ужасом, который испытываешь, наблюдая, как уродуют твоё тело.
Говорить правду приходится очень немногим, так что, в конце концов, ложь входит в привычку.
Культура общества подобна смогу. Живя в ней, приходится её вдыхать. А это неизбежно ведёт к заражению.
Было бы просто бесподобно, если бы так же легко можно было стереть электронные следы. Но, увы, такое по силам лишь легендарным героям минувших эпох.
- Силу и могущество всегда стремятся спрятать под землю, - заметила она. - Вспомните бункеры Протектората на Харлане. Или те пещеры, в которых вас прятал Корпус чрезвычайных посланников, пока подгонял по своим меркам. Суть власти в том, чтобы быть скрытой от глаз. Разве не так?
Элиотт умолкла. Шок, который человек испытывает, впервые пробуждаясь в чудом теле, ничто в сравнении с бессильной яростью, вызванной осознанием того, что в его собственном теле сейчас разгуливает кто-то другой.
Это сродни супружеской измене, к которой примешивается изнасилование. И как в обоих случаях, самое страшное - ощущение собственного бессилия. К случившемуся просто надо привыкнуть.
Хорошая ложь для того, чтобы быть правдоподобной, должна стоять в тени правды, но тут дело было в чем-то другом.
Я закончил стихотворение за Кадмина:
– «И как измерить расстояние от души до души? И кого винить в случившемся?»