– Дай ка я скажу тебе одну вещь, детка. Негры получают имена как придется, и точно так же они получают все. Как придется.
Глаза Молочника застлал туман, и речь его стала туманной.
– А почему мы не можем получить все как положено?
– Нам именно так и положено – как придется.
Агарь перестала его волновать, и при мысли о ней кровь не бурлила у него ни в голове, ни в сердце.
Она была как третья кружка пива. Не первая, которую пересохшая глотка впитывает чуть ли не со слезной благодарностью; не вторая, усугубляющая и продлевающая удовольствие, полученное от первой. Третья кружка, которую пьешь, потому что она перед тобой стоит, и потому что вреда она принести не может, и потому что не все ли равно?
Бэби Сагз решила, что раз уж жизнь, проведённая в рабстве, «испоганила её ноги, спину, голову, глаза, руки, почки, чрево и язык», то теперь у неё не осталось ничего, кроме её большого сердца — которое она тут же и заставила трудиться.
«Мужчина – это всего лишь мужчина, и ничего больше». Они просят тебя передать им какую-то часть твоего бремени, но стоит тебе ощутить, как приятно и легко тебе стало, как они начинают всматриваться в твои шрамы и оценивать твои тяготы...
Освободиться, убежав от хозяев, – это одно, а понять, что ты можешь собой распоряжаться, – совсем другое.
Любой план плох, если из бутылки высосан, подумал Штамп, но ему ли было не знать, что бессмысленно говорить пьянице: не пей.
Поль Ди [...] прекрасно понимал её. Когда он слушал голубей в Альфреде, штат Джорджия, и не имел ни права, ни дозволения радоваться их воркованию, потому что всё — туман, голуби, солнечный свет, жидкая красная глина, луна — принадлежало тем людям, у которых были ружья. Кое-кто из них был маленького роста, другие высокие, но любого он, Поль Ди, мог бы сломать, как хворостинку. Те мужчины, считавшие, что мужественность их заключается в оружии, отлично понимали, что без их ружей любая лиса в кустах только посмеётся над ними. И эти, с позволения сказать «мужчины», над которыми даже лисы и беззубые старухи смеялись, могли при желании запретить тебе слушать голубей или наслаждаться лунным светом. Так что приходилось как-то защищаться, любить тайком и что-нибудь самое маленькое. Выбирать самые крошечные звезды на небе и считать, что они твои; лежать на боку, вытянув шею, чтобы перед сном за краем канавы увидеть ту звёздочку, которую любишь. Украдкой поглядывать на неё, мерцающую между деревьями, когда тебя приковывают к общей цепи. Оставались еще стебли травы, саламандры, пауки, дятлы, жуки, муравьиное царство. Что-либо большее не годилось. Женщина, ребенок, брат — такая любовь вполне могла расколоть тебя надвое в Альфреде, штат Джорджия.
Он прекрасно понимал, что Сэти имела в виду: попасть туда, где можно любить всё, что пожелаешь, где не нужно просить разрешения. Что ж, может быть, именно это и называется свободой?
Самое главное – знать, в какую дверь постучаться.
Когда что нибудь к жизни возвращается, всегда больно
Он вел себя так, словно весь мир был для него игрушкой, которой ему необходимо всласть наиграться.
Любовь или есть, или ее нет. Легкая любовь – это вообще не любовь.
-Ну...если тебя интересует мое мнение -Нет,-сказала она. - У меня есть свое.
Очень немногие умерли из них в постели. Никто...не прожил сколько-нибудь сносно свою жизнь. Даже образованные,те, кто долго учился - чернокожие доктора, учителя, газетчики,бизнесмены, - оказывались перед слишком трудной задачей. Мало того,что им приходилось вовсю работать головой, чтобы как-то продвинуться, они были вынуждены нести бремя своей расы. И умная голова тут не помогала. Белые люди полагали, что при любом образовании внутри каждого чернокожего непроходимые джунгли. Бурлят не пригодные для навигации реки, раскачиваются на ветках и спускают дикие крики бабуины, спят ядовитые змеи. А красные десны чернокожих жаждут сладкой белой крови. В какой-то степени,они правы. Чем больше старались цветные убедить белых,что на самом деле негры - люди добрые,мягкие, умные,любящие,чем больше тратили сил, пытаясь объяснить, что некоторые из вещей, в которые верят негры, не подлежат сомнению, тем глубже и непроходимей становились джунгли. Но эти джунгли черные не привезли с собой со своей бывшей родины, из другого мира. Нет, эти джунгли насаждали в них белые. И они разрастались, прорастали вглубь, в их жизни; и даже после их смерти джунгли продолжали расти, пока не захватили и самих белых, которые дали им жизнь. Каждого из них джунгли изменяли до неузнаваемости. Они сделались кровожадными, бессмысленно жестокими - какими даже сами они не хотели быть, - ибо смертельно боялись тех джунглей, что насадили своей рукой. Тот вопящий на ветке бабуин жил, оказывается,в их собственной душе, под их белой кожей; и те страшные красные десны были их собственными деснами.
если есть возможность свободно ходить, есть и спать, то жизнь еще не кончена и вообще - достаточно хороша.
Когда что-нибудь возвращается к жизни, всегда больно.
То, что справедливо, не всегда правильно.
Ничего не вылечишь без боли.
Есть одиночество, которое можно убаюкать. Руки скрещены на груди, колени приподняты, и покачиваешься, покачиваешься – движение это, в отличие от качки корабля, смягчает душу и убаюкивает. Оно исходит откуда-то изнутри и обволакивает тебя плотно, как кожа. Есть еще и такое одиночество, которое словно накатывает извне. Его не убаюкаешь. Оно живое и существует независимо, само по себе. Оно иссушает и разрастается, захватывая все вокруг, так что даже звук собственных шагов будто доносится до тебя со стороны.
Мужчина – это всего лишь мужчина. А вот сын – это уже и правда кое-что!
Очень опасно любить кого-то так сильно, особенно собственных детей. Лучше всего, это он знал по опыту, любить чуть-чуть, совсем немножко; рано или поздно сломают твоей любви хребет или запихнут ее в саван, и тогда, что уж, у тебя все-таки останутся силы для другой любви.
- Любовь твоя слишком уж тяжела.
- Слишком тяжела? Любовь или есть, или ее нет. Легкая любовь – это вообще не любовь.
– Ты твое самое дорогое сокровище, Сэти. Ты сама. – Он крепко, крепко держит ее за руку. – Я? Я?