Поздний Брэдбери в своих рассказах выкристаллизовал основу своего писательского метода: короткие зарисовки, написанные под сильным впечатлением от увиденного, услышанного или прочитанного. Истории у писателя становятся всё более бесхитростными, но не менее проникновенными. В «У нас будет Париж» Брэдбери всё ещё пишет о космосе и сочиняет рассказы ужасов, но больше всего в этой книге житейских рассказов о влюблённых, о семейных парах, а в этом сборнике ещё и почему-то три рассказа о геях. ...
Нет, в самом деле, что за безумие — в чужом городе увязаться за чужим человеком?
Жизнь — это жизнь. И человек, и персонаж хороши по-своему.
Космос — дело темное. Здесь сам черт ногу сломит.
Люди не созданы для так их дальних полетов в изоляции.Космическое пространство требует полной отдачи. А изоляция противна человеческой природе, это вид житейского безумия, совершенно отдельное пространство.
Не забывай: когда-то и ты был высечен изо льда и камня — хоть выставляй напоказ для украшения аквариума с рыбами. Но потом ты закричал и запел что есть духу, и одно веко у тебя дрогнуло! Потом второе! А вслед за тем ты набрал воздуха и выдохнул оглушительный крик Жизни! Пошевелил пальцем, пошаркал ногой — и одним скачком вернулся в самую гущу бытия!С тех пор остановился ли ты хоть на миг?Ни разу.
Ах, этот мятежный и печальный месяц. В октябре мир объят пламенем.
Что такого в этом накоплении десятков, что так пугает мужчину? Когда человеку двадцать девять лет и девять месяцев, это его не волнует. Но когда исполняется тридцать — чертям тошно делается, жизнь окончена, любовь прошла, карьера идет под откос или летит в трубу — на выбор. И человек проходит следующие десять, двадцать лет, минуя тридцатилетие, сорокалетие и двигаясь к пятидесятилетию, разумно не касаясь времени, не пытаясь цепляться за жизнь изо всех сил, давая ветру дуть и реке течь. Но боже, милостивый, неожиданно ты достигаешь пятидесятилетия, этой милой круглой цифры, солидного итога, и тут — бах! Депрессия и ужас. Куда ушли годы? Что ты сделал за свою жизнь?
- Порой малодушие - единственный выход. До поры до времени человек может терпеть, а потом будет спасаться бегством, если только не найдет, кого бы обратить в бегство вместо себя.
— Кроме него, у меня никого нет. На всем свете. Пойми, он меня любит. Если я его брошу, он себя убьет.
— А если не бросишь, он убьет тебя.
Спасать надо тех, кто этого заслуживает.
— Октябрь, — со страстью в голосе произнес он. — Боже, это мой любимый месяц, готов его поедать, вдыхать, втягивать запахи. Ах, этот мятежный и печальный месяц. Смотри, как от встречи с ним зарделась листва. В октябре мир объят пламенем; невольно вспоминаешь обо всех умерших, с которыми не суждено больше встретиться.
А они лежали в темноте, держась за руки, слушали тишину — эту дивную тишину — и ждали рассвета.
Все от одиночества. Человек ведь стадное животное: оторви его от привычного быта, от женщин, от дома и города - у него мозги начнут плавиться. До чего паршиво, когда человеку одиноко.
Каждую неделю, каждый год Ты видишь массу людей, и большинству из них суждено кануть в забытье. Единственное, что остается на потом, - это оглядываться на смутные мгновения тех лет и вспоминать, где Твоя жизнь мельком коснулась жизни другого. Тот же город, то же кафе, та же еда, тот же воздух, но два разных пути и образа жизни, не знающие друг друга.
По прошествии времени лица из толпы растворяются в памяти
Честное слово, у меня такое чувство, будто человек тонет, а я ему бросаю наковальню.
Свет превратится в туман, а туман — в тени. Тени сменятся голосами, голоса — очертаниями, а те, в свою очередь, обретут плоть, и в конце концов по всей стране, точно так же, как здесь и сейчас, возникнут комнаты с гостями, настоящими и ненастоящими, и настоящие покорятся ненастоящим, и начнется сущий кошмар, в котором уже не отличить плоть от видимости.
— Это я проявил снисхождение, — сказал Пьетро. — Дожидался, пока наш мир наберется ума-разума. Ждал, когда же положат конец войнам. Надеялся, что политики станут порядочными людьми. Мечтал — ля-ля-ля — о том, чтобы торговцы недвижимостью превратились в частных граждан. А пока я жду — я танцую. — И продемонстрировал.
— Мы с вами оба шутим — и оба не шутим. А доказать я хочу лишь то, что вы ничем не отличаетесь от прочих. У вас есть встроенная кнопка. Если я сумею отыскать ее и нажать — вы пойдете на убийство.
Почему никто не раскрывает рта, не пляшет, не подмигивает, не выплывает гордой поступью, не плетет кружево шагов? Почему мир замолчал, почему в молчаливых домах обитают молчальники? Почему люди — наблюдатели, а не танцоры? Почему они все — зрители и только он один — артист? Что они такого забыли, о чем он всегда-всегда помнил?
— Три ночи. Самое жуткое время.
— Почему жуткое? — спросил он.
— Помнишь, доктор Мид в больнице нам с тобой рассказывал, что в этот час люди сдаются, прекращают борьбу. На это время суток приходится больше всего смертельных случаев. Три часа ночи.
— Сегодня я сама от тебя ухожу. Ухожу к маме!
Он бессильно ухмыльнулся.
— Но твоей мамы больше нет. Она ведь умерла.
— Все равно я ухожу к маме, — повторила она.
Для меня писать рассказы - все равно что дышать. Я смотрю вокруг, нахожу идею, проникаюсь к ней любовью и стараюсь долго не рассуждать. Потом записываю: просто даю ей возможность поскорее выплеснуться на бумагу.
- В минуты слабости. - Нет, в минуты страсти, - сказал он. - Называй как хочешь.