Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

Она хотела выговориться, как я почувствовал.— Как и все, как видите, поедаю вас глазами. И не могу отвести взгляд. Смотреть приятно. Мне очень хотелось вас увидеть и ради этого придумал получение медикаментов. Я даже не знал, что хочу. Захотелось увидеть вас — мою старшую сестру. Пожалуй, это настоящая правда. И если у сестры все хорошо, то и я рад, мне хорошо, а если у нее горе, то и мне плохо. Вижу, что вам сейчас очень плохо.— Мне очень плохо, вы верно угадали. Но мне никто не поможет, — она присела на скамейку и указала мне напротив, — присядьте. То, что я пережила за последнюю неделю, считала самым страшным за всю свою жизнь, но оказывается, что есть нечто и похуже. Извините, что разнюнилась, зачем вам мои заботы?— Я слушаю.— Нет, нет, нет. Хватит. Я и так слишком много сказала, — она встала, поднялся и я. — Нам пора. Меня ждут больные, и за вами должны подъехать. Извините еще раз. Неудобно, что мы уединились. Еще один повод для разговоров. Пошли.— Садитесь, Майя, и выслушайте меня. Садитесь. Больше такого шанса не будет. Вас добивается Максимов и добьется. У вас другого выхода не будет…— Откуда знаете!? Шепшелев наговорил? Сплетник! Хотя он сказал правду, — и расплакалась по-детски: руки на столе с сжатыми кулачками, голова на руках и содрогается в рыданиях всем телом. Пилотка упала с головы, короткие волосы, тонкая, почему-то длинная худая шея, лопатки и сдавленные рыдания. Какой сникшей, беспомощной была она в эти минуты. Видно, накопившиеся переживания, тревога, все пережитое и неотвратимость ожидаемого нашли выход в этих рыданиях. Я дотронулся рукой ее плеча, погладил, потрепал нежно волосы и произнес:— Поплачьте, поплачьте — легче станет. Надо выплакаться.Рыдания стали более звучные, со стенаниями, тело еще больше стало содрогаться. Наконец стала успокаиваться, полезла в карман халата, вытащила кусок марли, стала вытирать слезы, сморкаться, всхлипывая проговорила:— Извините, надо же так раскиснуть, извините, как я расклеилась… ну и размазня. Тысячу раз простите.— Вы меня не дослушали. Выслушайте! Максимов уже старый человек. У него есть семья, дети, возможно и внуки.— Не оскорбляйте меня, — и опять расплакалась, — вы хоть не оскорбляйте!— Прошу выслушать меня. Ваша связь с ним будет бесстыдством и позором, и я предлагаю выход, если не хотите стать его «пэпэже». Уверен, что пока не стали.Она уставилась на меня:— Застрелюсь, убью себя, но не стану потаскухой.

Далеко за полдень, в один из своих приездов, ко мне подошел Костя и сказал:— Поедешь со мной по одному делу.— Куда и зачем? — спросил я.— Пошли, увидишь, — повернулся и пошел к стоянке машин, по дороге добавил: — Машина с людьми опрокинулась. Надо оказать помощь.— Доложу командиру.— Я уже доложил ему, что захвачу тебя.И он повел меня к стоянке машин, подошел к мотоциклу, взял автомат.— Садись в коляску.— Пойду за комплектом с медикаментами.— Садись. Обойдемся сумкой.Сел в коляску, прикрылся брезентом. Рванул в сторону и повез меня в степь. Минут через сорок-час подъехали к какому-то населенному пункту.— Куда все-таки едем? — еще раз спросил я.— Узнаешь, пока сиди спокойно и без вопросов, — ответил он. Въехали в населенный пункт, повез по безлюдным переулкам. Видно, потерял ориентировку. Развернулся, выехал назад к окраине и повез меня в другой переулок, подъехал к воротам. За забором был небольшой дворик с цветником, кустарником. Выключил зажигание мотоцикла, открыл калитку. «Пошли за мной», — и повел по аккуратной дорожке к длинному дому, подошел к двери, верхняя половина которой была застеклена. Вывеску этого здания не заметил, а на дверях была табличка с указанием времени приема больных. Это была какая-то амбулатория. Дверь не поддавалась — была закрыта внутренним замком. Несколько раз с силой нажал на ручку, потом выломал замок. Повел меня внутрь по коридору, завел в кабинет и стал перед застекленным шкафом. Пытался его открыть, но он был закрыт на замок.— Посмотри, есть ли тут лекарства от триппера.— Надписи через стекло не видны, — сказал я и добавил: — Надо спросить у дежурного. Кто-то должен здесь быть.Не снимая автомат, Костя прикладом разбил стекло шкафа. Осколки стекла с резким треском рассыпались вокруг. Казалось, взорвался снаряд. Я оторопело уставился на него: до того неожиданно все это получилось.— Ты что? Быстро возьми, что надо, и едем.Среди осколков я нашел красный стрептоцид в двух стеклянных трубочках, марганцовокислый калий, взял кружку Эсмарха с наконечниками для спринцевания, ножницы.— Больше подходящего ничего нет, — пробормотал я.— Пошли! — скомандовал он и направился к выходу. Я засеменил за ним, еще не осознав, что произошло и участником чего я оказался. У выхода мы столкнулись с каким-то пожилым человеком, спешившим из глубины двора, возможно, со сторожем.— Зачем ворвались в поликлинику? Что вам там нужно было? — воскликнул он. — Дверь же закрыта, как вы смели взломать ее?!— Нужно было, папаша! — ответил Наумов и быстро вышел на улицу, завел мотоцикл. Я едва успел вскочить в коляску, как машина рванулась с места и понеслась в обратный путь. Не мог прийти в себя от случившегося. В руках держал кружку Эсмарха, заполненную наконечниками и лекарствами. Наконец спросил Костю:— Что же мы натворили, что о нас подумают?— Война все спишет, — последовал ответ. — Об этом никому ни слова, если не хочешь попасть в беду.— Какая ты сволочь! И меня втянул в эту мерзость, — только и смог ему ответить.Было противно от содеянного, от участия в этом, от соприкосновения с Наумовым. Что он за человек? Нам вместе предстоит жить, общаться, воевать. Он на все способен.

Наступило время обеда. Направился в расположение кухни. Пробу снять надо, продукты посмотреть. Старшина получал из бригадного склада свежее мясо в эти последние дни. Выдавали на одни сутки из списочного расчета личного состава и прикрепленных, стоящих в роте на довольствии. Привозили мясо к вечеру для выдачи на следующий день. Больше чем на одни сутки не решались брать, ибо стояла днем довольно теплая погода, а хранить негде. Хотелось покушать свежего мяса, которое не видели почти около месяца. Сколько его там попадет на человека. Считай, на довольствии около ста семидесяти человек. На обед сто граммов на человека. Это восемнадцать килограммов. Половина костей. Утром посоветовал поварам отварить мясо с костями в котле и на мясном бульоне сварить суп, а в кашу положить мелко нарезанную мясную мякоть. Должны получиться вкусный суп и каша. Так они обещали сделать. Возле кухни на кирпичах стояли два противня. Под ними еще тлели угли.— Так что там у вас жарится?— Смотри, ежели желаешь.— Почему вы со мной разговариваете на «ты», когда я с вами на «вы»?— Вы еще очень молоды, и я могу быть на «ты»…— В армии положено обращаться на «вы». Итак, что там жарится?— Картошка и мясо.— Для кого это?— Для командира, его зампотеха, политрука, особиста, старшины роты, я попробую, Шихалев, и ты можешь покушать.— Предупреждаю еще раз — обращаться положено на «вы». Чего-то очень расхрабрились за эти дни, пока меня не было здесь.У него появилась какая-то наглость в поведении, но об этом я ему не стал говорить.— Открывайте крышки, покажите, что там.Он снял проволочным крючком крышки.— Откуда свежий картофель?— Старшина привез и сказал: только для командира и его заместителей.На другом противне жарилось нарезанное мелкими кусками мясо — сама мякоть.— Мяса тут будет килограмма три, что же осталось для всех других?— То, что осталось, в кашу положил.— Прошу вас, товарищ Харитонов, мясо из противня выложить в котел с кашей, и пусть все кушают из общего котла. Сейчас же переложите мясо. Выполняйте! Что касается картошки, выясню, если она выдана для всех, то добавите жареную картошку в суп. Суп не испортится от жареной свежей картошки. Итак, выполняйте мое приказание.— Вам попадет от командира. Ох, как попадет. Предупреждаю!

Когда выехали на один из очередных холмов, увидели, что впереди идущие машины останавливались и люди, собравшись в кучу, что-то горячо обсуждали и показывали руками в юго-западном направлении. И мы увидели над горизонтом черную стаю самолетов, идущих в нашу сторону. По характерному прерывистому гулу поняли, что это немецкие двухмоторные бомбардировщики «юнкерсы» и «хейнкели». Вдруг, будто по команде, люди разбежались по своим машинам и стали рассредоточиваться по разным сторонам от дороги. Вражеские самолеты армадой прошли над нами в сторону Сталинграда. Вокруг бомбардировщиков со всех сторон шныряли, как осы, «мессершмитты». Каждый из нас машинально считал, задрав головы, вражеские машины, но сбивались со счета. Прошло их десятков пять-шесть. Четко видны были свастики на крыльях. Через минуту увидели, как один за другим стали разворачиваться самолеты на левое крыло, заходить в пике и в момент выхода от самолетов отделялись черные сигары по несколько штук, которые сначала боком, а затем острием своим шли к земле. Входили в пике и выходили из него строго последовательно, один самолет за другим. Через короткое время увидели на краю горизонта огненные вспышки, затем услыхали звуки глухих взрывов. Самолеты, сбросив смертоносный груз, собрались и в сопровождении истребителей ушли в западном направлении. Не было заметно, чтобы что-то расстроило их ряды. За горизонтом вырастали вверх и вширь клубы черного и белого дыма. Мы все стояли, потрясенные увиденным.Долго не могли выйти из оцепенения.— Это же Сталинград бомбили, — тихо произнес старшина Кругляков, — такая армада прошла, и никто их не тронул.— Сила-то какая, — сокрушался водитель. — Даже на пукалки не обращали внимания. Наши даже не сумели рассеять их.— Горит Сталинград. Где же наши силы, где самолеты?— Едем к своим, — поторопил я.И в это время вновь услышали знакомый зловещий прерывистый гул моторов и увидели новую черную стаю вражеских бомбардировщиков, идущих на Сталинград в сопровождении «мессершмитгов». Эта армада была не меньше предыдущей. И вновь шла на город. На этот раз не все вражеские самолеты ушли. Несколько дымовых шлейфов врезались в землю. Расстроен был их строй. Еще больше и шире разрастались клубы дыма и охватывали все большую площадь. Город горел.Было 17 часов пополудни. Началась бомбежка Сталинграда более получаса назад, где-то в 16.20–16.30, 23 августа 1942 года. Это — время и дата начала варварского разрушения Сталинграда. И до этого были налеты на город, единичные взрывы бомб в разных его районах, разрушались и загорались отдельные дома, горели нефтехранилища у правого берега Волги. Но стоял белокаменный многоэтажный в центре город с дымящими заводскими трубами вперемежку с зелеными участками и более обширными зелеными массивами и одноэтажными домами по периферии, живший трудовыми буднями.В небе вспыхивали короткими хлопками разрывы зенитных снарядов. Во вражеский строй врывались наши истребители. Единичные неприятельские самолеты выбивались из стаи и назад не возвращались. Но большая часть их уходила, чтобы вновь вернуться. Каждые тридцать-сорок минут заходила новая армада немецких бомбардировщиков, сбрасывая бомбы на город. И вновь уходили на запад. Мы, ошеломленные, продолжали свой путь на юго-запад — в Зеты.Сделали привал под Ивановкой. Каждый из нас молчал, переживал увиденное. Нас обуял страх. Да, страх перед будущим, за свою судьбу, страх за Родину. Пожалуй, личное не так уж выпячивалось. Не думалось ни о смерти, ни о жизни. О родных думы были, о стране в целом. Что же будет? Откуда у врага такие большие силы? Откуда столько самолетов? Лавина за лавиной. Уничтожает Сталинград, значит, рассчитывает и дойти до него. Ни одной бомбы по пути к городу не сбросил. Но и войска наши так не оставит. Будет их теснить, уничтожать. Пока «планомерно» отходим, но дальше отступать некуда. Предстоит невиданное сражение, свидетелями и участниками которого быть нам, мне. Хватит ли сил выстоять? Должны, может быть и наверняка, ценой жизни каждого из нас, оказавшегося на этом фронте. И мне, пока жив, выпало быть свидетелем большого исторического события. Увижу ли все это?

Из будки трибуналовской машины с зарешеченными окнами вывели трех подсудимых в гимнастерках без ремней и петлиц, без шапок. Руки у каждого связаны сзади. Двое конвойных с автоматами перед собой, один спереди, другой сзади провели их по балке и поставили метров за пятьдесят лицом перед строем. Конвойные стали по бокам несколько сзади. Двое из подсудимых еще очень молодые — мальчишки лет восемнадцати, третий старше.Один из представителей военного трибунала со шпалой в петлицах раскрыл папку и прочитал перед строем приговор. Суть его состояла в том, что накануне, когда батальон пошел в атаку на позиции врага, их экипаж из исходного рубежа не вышел из-за неисправности танка. Техническая комиссия бригады и представители особого отдела пришли к выводу, что танк был умышленно выведен из строя членами экипажа. Их предали суду военного трибунала. Там они признались в этом. Сделано это было механиком-водителем, более старшим по возрасту, и его поддержали командир машины и стрелок-наводчик. За измену Родине военный трибунал приговорил их к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор стали приводить в исполнение.По команде перед строем вышла группа автоматчиков и повернулась к осужденным, стала между нами и ими. После команды представителя военного трибунала автоматы приподняли перед собой для стрельбы. В это время один из осужденных молодых танкистов опустился на колени и с воплем: «Братцы, не убивайте! Простите, дайте искупить вину кровью, в бою кровью, простите, не убивайте, братцы!» — пополз к строю, падая в снег лицом, торопливо приподнимаясь и снова падая, теряя равновесие, так как руки у него были связаны за спиной и все просил, надрывно плача, не убивать его. Эта отчаянная мольба, крик человека, моего одногодка, понявшего, что он должен тут же, сейчас от своих умереть, разрывали душу. И не только мою. Один из представителей военного трибунала подбежал к нему, позвал одного из автоматчиков, стоявшего позади осужденных, и вдвоем, взяв его под мышки, поволокли по снегу назад к двум стоявшим. Пытались поставить его на ноги, но он все опускался в снег, садился на колени, ягодицы, а те все старались его приподнять, но ноги его не держали. При этом он все продолжал причитать: «Не убивайте!» И истерически навзрыд плакал. Трибуналец оставил его лежащим на снегу, подбежал к командиру, командовавшему автоматчиками, и что-то ему сказал, при этом махнул двум конвойным, стоявшим по бокам осужденных, и они примкнули к строю группы автоматчиков. Торопливо прозвучала команда: «По изменникам Родины огонь!» Прозвучал беспорядочный треск автоматных очередей и оборвался. Наступила гнетущая тишина. Стоявшие двое как подрубленные рухнули в снег. У сидевшего склонилась голова, какое-то время еще продолжал сидеть на коленях, затем медленно упал.Я и весь строй стояли неподвижно, будто окаменели. Тишину разорвала команда: «Подразделения развести по местам!» Никакие команды вслед не прозвучали, и никто не двинулся с места. Не могли опомниться от увиденного. Шок сковал всех… Кто-то из командиров, наконец, пришел в себя. Раздалась еще одна команда, за ней поспешно другие, и подразделения стали покидать это место.Ко мне подошел Китайчик и сказал, что я должен их осмотреть и засвидетельствовать в протоколе состояние смерти всех расстрелянных. Надо было идти к убитым. Но я не мог сдвинуться с места. Он еще раз напомнил мне, но, видно, до меня все не доходило, что от меня требуется. «Пошли, пошли, доктор», — торопил он меня, взял за рукав и повел к убитым. Я их осмотрел. Окровавленные пятна выступали у них на гимнастерках в разных местах туловища, живота и на брюках в области бедер. Пощупал пульс на еще теплых предплечьях. У двух пульс не прощупывался и зрачки у них были расширенные. У третьего ощущалось слабое биение пульса и зрачки были суженные, точечные. Он еще был жив. Я сказал, что они мертвы, вернулся к столику, подписал протокол в трех экземплярах, не читая его, и ушел прочь от этого места.Не только меня — всех поразил этот случай. Слово «поразил» не выражает всего того, что я и многие пережили в это время. Я видел много смертей. От ран, полученных в бою, при несчастных случаях, болезнях, но эти смерти? Зачем? Три наших парня. Эти двое мальчишек. Что они видели в жизни? Может быть, это первое испытание, выпавшее им — идти в бой, и смалодушничали. Вывел танк из строя один, а они молча поддержали, возможно, несознательно, может быть не смогли возразить старшему. Направили бы их судом в штрафной батальон, где бы они сознательно искупили бы свою вину кровью в бою. Погибли или остались бы в живых. И это было бы справедливо.