Ольгу Токарчук можно назвать одним из самых любимых авторов современного читателя — как элитарного, так и достаточно широкого. Новый ее роман «Последние истории» (2004) демонстрирует почерк не просто талантливой молодой писательницы, одной из главных надежд «молодой прозы 1990-х годов», но зрелого прозаика. Три женских мира, открывающиеся читателю в трех главах-повестях, объединены не столько родством героинь, сколько одной универсальной проблемой: переживанием смерти — далекой и близкой, чужой...
Да, сейчас она замечает: тело устремлено к земле, словно все его части, утомившись, спокойно отказались от повседневных схваток с земным притяжением. Да, говорит тело, я сдаюсь, иду тебе навстречу, больше не сопротивляюсь, ветшаю, клонюсь, горблюсь, падаю на колени и в конце концов приникаю животом, лицом и бедрами к земле, простираю руки: всоси меня, позволь впитаться, раствориться, дай обратиться в частички влаги, просочиться внутрь и там остаться.
Со временем вся эта суета вокруг пола затихает. Старые женщины и старые мужчины похожи.
Женщина ощущает бессильную мощь машины и удивляется — откуда она взяла, что управляет автомобилем; скорее их пути, их планы просто подчинялись геометрии случая, и лишь совпадение интересов заставляло двигаться в одном направлении и останавливаться на одних и тех же бензоколонках.
Лампочка максимум сорок ватт, под самым потолком. Свет для самоубийц.
Я хорошо помню, что случилось давно, например, во время войны, вот как мы сюда приехали, не забыла даже, сколько стоил хлеб сразу после освобождения. Ну скажи, детка, сколько? Вот видишь, а я знаю — двадцать
грошей. Зато плохо помню, что было вчера. Это не та болезнь на «а», ну, в общем, которой все болеют. Просто старость.
На полу хлопья краски — мебельная перхоть
Море состоит из слоев — нежных, эфемерных, незримых. Их можно ощутить только телом, всей кожей. Проникая между ними, испытываешь облегчение, словно возвращаешься в давно утраченный дом, полузабытое общее тело, большое и знакомое. Зеленовато-синий цвет воды — компресс на исколотые солнцем глаза. К поверхности поднимаются откуда-то мелкие пузырьки, словно материализовавшиеся признаки радости.
Явь от сна отличает напряженная работа ума: мысли — вечные, растяжимые атомы мира, звенящие, трепещущие, не имеющие начала и конца струны, космические снаряды, мчащиеся со скоростью света, будто посланцы иных галактик. Они вселяются в голову и сцепляются в бесконечные вереницы при помощи отдельных деталей, ассоциаций, аналогий. Вообще-то неизвестно, как именно это происходит, что удерживает мысли вместе, какие законы, да им и самим это неведомо, в законах они не нуждаются, просто подстраиваются под них, на мгновение складываются в великолепные четкие фигуры, фантастические снежные хлопья, коварно выстраиваются в цепи причин, поводов и следствий, чтобы затем в один миг все это разрушить и разбить, оборвать и перевернуть вверх дном, двинуться вперед, но не по прямой, а по кругу, по спирали, зигзагами; или, наоборот, исчезнуть, замереть, впасть в спячку и потом вдруг взорваться, хлынуть лавиной. Можно уцепиться за какую-нибудь мысль, первую попавшуюся, поймать, словно воздушного змея за ниточку, подняться вместе с ней или задержать на секунду, рассмотреть внимательно и отложить в сторону, чтобы дать место другим, еще более путаным и нахальным. Наяву они изображают порядок, порядок, лукавят; сон срывает с них маски. Ночью мысли гуляют напропалую.
Как и льющийся в окно свет, они делаются все более настойчивыми и отчетливыми, складываются в обманчивые шеренги и отправляются завоевывать день, растягивая его в разные стороны, разрезая на мелкие полоски, размусоливая. Мыслительный механизм запущен.
Что может быть хуже этих оседлых ленивых племен, которые время от времени снимаются с места, подменяя путешествие туризмом, которые волокут за собой дом, вросший в их тела и мозги, символически свернутый до размера багажа: всех этих косметичек с необходимыми кремами, ватными шариками, таблетками и свечками; блокнотов с адресами других домов, заполненных цифрами, знаками, адресами; кредитных карточек — пластиковых якорей, вроде бы неприметных, но на самом деле хищных и опасных. Сначала точные часы искромсали время на маленькие безжалостные кусочки, а теперь кредитки в тиши банков рассекают жизнь на аккуратные отрезки и оценивают минуты по условленному тарифу. Мы оплачиваем бесконечный абонемент: все имеет цену — и пробуждение, и засыпание тоже, и действие и бездействие, начало и конец, любовь и одиночество. Приходится покупать билеты на участие в собственной жизни. Сперва продают авторские права, а дальше изволь по́том и кровью выкупать право на каждый день.
все врачи — молодые мужчины, самые чуждые существа из возможных.
Существуют две истины — то, что есть, и то, что нам кажется.
Каждый норовит держаться какой-то одной версии действительности, пусть даже ложной.
Эмоция — всегда производная определенного состояния тела, никогда наоборот
Люди встречаются лишь затем, чтобы увидеть, насколько они несхожи. С теми, кто отличается от нас сильнее прочих, мы остаемся дольше. Жизнь будто желает продемонстрировать все, что нами не является.
Иде всегда казалось, будто в смерти есть нечто величественное, и все с ней связанное должно быть возвышенным. А она, оказывается, такая же серая, как жизнь.
Очень меня занимает одна штука: когда человек начинает умирать? Должна быть в жизни такая минута, наверное, краткая и неприметная, но должна быть обязательно. Точка подъема, развития, пути к вершине и первый шаг вниз. Словно полдень жизни — солнце достигает зенита и клонится к закату. Словно переломный момент бури — самый пронизывающий ветер, самый оглушительный гром, после которого наступает тишина. Самое горячее пламя, с которого начинается угасание. Или опьянение, самый его пик, когда уже начинаешь трезветь.
Тетка Маринка говорила, что каждый вечер сразу после захода солнца весь мир на три минуты окрашивается в синий цвет. Если увидеть этот синий мир и загадать желание, оно сбудется. Вот что я вижу теперь за окошком — синий мир. И с облегчением обнаруживаю, что желаний у меня никаких нет.
Что такое быть старым. Что это за чувство. Если при смене погоды ноет колено — это старость? Если приходится резать яблоко на маленькие кусочки? Если просыпаешься под утро и не можешь заснуть, если пререкаешься из-за прогорклых остатков масла? Старость — сюрпризы новой памяти, которая умеет восстановить цвет платья на первом свидании и ванильный вкус довоенного мороженого, но теряет главные слова?
— Знаешь, в чем заключается магия? — спросил Киш и ответил, не обращая внимания на то, что она собралась уходить. — В назывании увиденного. Нужно заставить человека назвать то, что оказалось у него перед глазами. Так создаются факты. Каждый норовит держаться какой-то одной версии действительности, пусть даже ложной.
А вот сердце — чудовищный конгломерат толстых тесемок, резиновых и упругих. Ритм их движения — ритм копуляции. Каждый такт порождает одно недолговечное мгновение. Маленький бесцветный пузырек, лопающийся прежде, чем успеешь на него взглянуть.
Кто не замечает деталей, тот ничего не знает. А кто ничего не знает, тот невольно становится жестоким.
ей пришлось остановиться перед самым поворотом — резким, скользким и опасным. Чтобы избавиться от наледи, асфальт не скупясь посолили. Дорогу перегородило стадо коров — не обращая ни малейшего внимания на гудки, они слизывали соль. Вид у них был спокойный и счастливый; мягкие замшевые веки опущены, взгляд упрятан за занавесями чудесных ресниц. Коровы лизали соль неспешно и серьезно — безучастно.