Межвоенный период творчества Льва Гомолицкого (1903–1988), в последние десятилетия жизни приобретшего известность в качестве польского писателя и литературоведа-русиста, оставался практически неизвестным. Данное издание, опирающееся на архивные материалы, обнаруженные в Польше, Чехии, России, США и Израиле, раскрывает прежде остававшуюся в тени грань облика писателя – большой свод его сочинений, созданных в 1920–30-е годы на Волыни и в Варшаве, когда он был русским поэтом и становился центральной фигурой эмигрантской литературной жизни.
Вступительная статья, представляющая не известные ранее документы и сведения о жизни Гомолицкого и анализирующая многочисленные критические выступления молодого поэта в столичной и провинциальной прессе, позволяет убедиться в том, что место Польши в истории литературы русского Зарубежья в 1930-е годы было сопоставимо с «русским Парижем» и «русской Прагой». Первый том содержит опубликованные и рукописные сборники и циклы стихотворных произведений Гомолицкого, ярко выявляя детали резкой эволюции поэтического сознания и литературной позиции автора на протяжении 1921–1942 гг.
Я зажигаю кроткий свет лампады, я осе-
няюсь знаменьем креста, в мольбе склоняюсь к
плитам коллонады перед распятьем сладкого Христа.
И каждый раз ко мне подходит кто-то: я
близкий шопот в памяти таю.
Но, сок допив молитвенного сота, я никого
вблизи не застаю.
Кто мой союзник, верно, не узнаю,– зачем
молиться любит он со мной. Но в сердце радость
тайно ощущаю, соприкасаясь с тайною страной.
Дни бегут точно легкие серны, невозврат- ной проточной воды. Как на лошадь не вскочишь на серну, не оденешь на серну узды.
Да, я хотел бы мирно удалиться туда, где
жизнь не смеет дух настичь!..
Но как от тела мне освободиться, какой
поднять на тело верный бич?
Ах, тело крепкое, тебя ломать мне жал-
ко: тебя из кости выточил резец, в воде ты
плещешься, как резвая русалка; ты будешь
муж и ласковый отец. Но подымаешь голову
ты гордо, а гордым став, становишься слепым;
твой шаг звучит, звучит, упругий, твердо, но
не тверда сама земля под ним...
Я прочитал, что нет почти спасенья, мас-
тящим тело – вечности звено, что обороть
грехи и искушенья таким при жизни этой
не дано.
Ты знаешь, ночь, я иногда мечтаю:
взять только палку – ветку из плетня и все
идти, следа не оставляя и не считая тающего
дня. Так проходить поля, деревни, реки; глядеть,
как пашут, плачут и живут; и где-нибудь в
тиши немой просеки найти случайный вре-
менный приют. Среди берез, совместных с тон-
ким кленом, спать и не знать людских прос-
тых забот; спать и гадать по дальним перез-
вонам, который ближе празднует приход.
Я сделан так, что мне не надо дома, ни
беспокойных радостей земных. В них доля сча-
стья очень невесома, печали тленной слиш-
ком много в них.
Приблизь лицо, Тебе шепну одно последнее наземное желанье: где зреет плод и бьется ветвь в окно, земное кончить там существованье. А до того, как жизнь Тебе отдам, пока придет свершенье огневое, снимать покос и счет вести плодам, и сыпать в пахоть семя золотое.