Рецензии на книгу «Лето в Бадене» Леонид Цыпкин
BADEN
Конечно, дикий модерн. Такой Набоков без Набокова. Не знаю, сейчас это немного странно читать, потому что это явно время прошлое, дело прошлого. Во всём этом есть какой-то серьезный стиль, большое чувство – хотя скорее всего мне кажется так от всего, чем для меня овеян Набоков, чем пропитана та эпоха и еще что я прочитала в предисловии Зонтаг – но, может быть, прочитав об этом у меня, вы тоже потом будете это чувствовать, потому что зачем иначе все эти рецензии – и, кстати, да, пожалуй, это можно назвать сильнейшим инсайтом: мысль о том, что я продолжаю писать свои текстики вопреки тотальной субъективности моих впечатлений и тотальной значимости сиюминутных факторов моей жизни, перевязанных к тому же горизонтом представлений и ожиданий – продолжаю потому, что мне просто хочется обратить людей в свои ощущения, настроить в своей тональности, осуществить незаметно подмену их пред-ставлений своими пред-ставлениями.
А синтаксис тут – как бесконечно прыгать на скакалке. Или бежать по эскалатору. Три минуты, семь, десять, пятнадцать минут, и. Ты прыгаешь уже больше на автомате, и тут главное не задумываться, потому что, задумавшись, начинаешь бояться сбиться и упасть лицом на асфальт. Начинаешь бояться, что собьется дыхание, подвернешь ногу, вывернешь запястье, упадешь и всё. И такая утрированная до крайности наша любовь к тире. Здесь я, конечно, с легкостью могла бы начать сеанс дешевой лингвофилософии. Что такая стилистика это отражение реального мира, и она же способ конструирования художественной вселенной – в этом прерывистость событий, но бесконечность череды, – и перебивчивость с попыткой не сболтнуть лишнего, но сказать много, – и постоянное противопоставление героя Достоевским, – и постоянное уточнение (то есть синтаксическое приложение) (одного к другому), – и приложение несвязуемых сущностей к одной реальности – и чего только еще. Однако же это тяжело читать, потому что будто сто девяносто страниц – так мало, но так тяжело! и сколько это было бы в минутах, интересно, – а сто девяносто страниц прыгаешь на скакалке, не позволяя себе расслабиться вообще. Или сто девяносто страниц барахтаешься на одном месте на глубине, н позволяя себе расслабиться, хотя знаешь, что если просто перестанешь сучить руками и ногами, то не пойдёшь ко дну, но почему-то ужасно неприятно, не чувствуя ступнями дна, оставаться недвижимым, и ты барахтаешься, попутно хлебая воду, и устаешь, и начинаешь биться еще сильнее, и еще устаешь, и так до безумия. Или (самое простое) – будто говоришь без остановки, говоришь без остановки, без остановки, и обычно дыхание сбивается воздуха не хватает ты замолкаешь – а тут его хватает еще немножко – и еще немножко – и немного еще – и замолкаешь, удивленный, с выпученными глазами, на сто девяносто первой странице.
Пожалуй, главное переживание этого романа – стилистика, а не судьба героев. Стилистика вообще, не только собственно языковая. Что-то еще, но не судьба героев (она-то известна с конца наперёд), во всяком случае, не переплетение в одной огромной реальности «теперь» и «тогда», Ленинграда и Германии, лирического автобиографического героя и Феди с Аней, на чём так твёрдо настаивает Сюзан Зонтаг в предисловии к этому изданию. Малая насыщенность, бледность ленинградского советского фона не умаляет его значимости, но совсем не добавляет ему значительности, и, да, он остается единственным возможным разводящим в этой истории, да, этакой точкой сборки – но его видно, пока не гаснет свет, после аплодисментов и еще немного в антракте, а в основном действии он просто незаметно есть.
Так что мне бы хотелось всё развернуть и сказать, что роман вообще не о том, ничего там не сплеталось.
В первую очередь – она человеческая – это роман-Достоевский, портрет художника в юности. И еще огромный кусок рефлексии, поделённой на панибратство (выделка читателей, привыкших к внутренним беседам, к одиночеству наедине с литераторами на полях читаемых книг, и потому чувствующих право говорить о писателях вольно, как о соседних людях), и этот кусок будет хорошо понятен тому, кто читал том за томом и всерьез «увлекался творчеством», чувствовал когда-нибудь иррациональную близость с великим Ф.М.; и она же будет вообще неясна тому, кому Достоевский чужд, а таких половина.
Во вторую очередь это, конечно, роман филологический, и, может быть, в этой стезе есть в нём много кардинально большого (оставим пару строчек), но для меня, наивного читателя, нет в нём ничего, кроме другого – что человек осмелился сказать о психологической жизни Достоевского, как мы изредка друг другу по ночам в пьяных исповедях; как будто он берёт на себя смелость за Достоевского во всем признаться.
И берёт, конечно, смелость за нас самих во всём признаться.
— он поставил на zero и сразу спустил почти половину выигранной суммы, поставил на rouge и снова проиграл — вокруг него все как-то сразу потускнело, на лицах, окружавших его проглядывала теперь еле сдерживаемая радость, карусель вращалась теперь только по инерции — он снова летел с горы, больно ушибаясь и чувствуя, что ему не за что ухватиться, — вся его теория с падением ничего не стоила — он просто придумал ее, чтобы сделать не столь болезненными свои ушибы, представив их себе и другим в ореоле какой-то великой идеи и жертвенности, — впрочем, не поступаем ли и мы подобным образом, то и дело обманывая себя, придумывая удобные теории, призванные смягчить удары, наносимые нам судьбой, или оправдать наши неудачи и слабости? — не в этом ли кроется разгадка так называемого перелома, который произошел с Достоевским на каторге? — болезненное самолюбие его никогда не сумело бы смириться с теми унижениями, которым он подвергался там, — выход был только один: считать эти унижения заслуженными — «Я несу крест и заслужил его», — писал он в одном из писем, — но для этого следовало представить все свои прежние взгляды, за которые он пострадал, ошибочными и даже преступными, — и он сделал это, неосознанно, конечно, — сама охранительная природа человеческой психики, особенно психики человека не слишком сильного духом, не способного дать пощечину Кривцову, как это сделал один из заключенных, или отомстить своим обидчикам, сама природа его психики сработала, сделал это за него, не только не сообразуясь с доводами разума, но в корне изменив, приспособив их к себе, и только лишь иногда, в крайние минуты своей жизни, словно вольтова дуга в темноте, вспыхивали притоптанные и загашенные видения и образы, озаряя своим безжалостным светом картины и сцены каторжной его жизни и ссылки, и тогда он содрогался и вступал в мысленное единоборство со своими обидчиками, но даже и тут оказывался побежденным, и точно такое же спасительное для его духа чувство вины испытал он во время той истории на рулетке с незнакомым господином —
Достоевский в Ленинграде.
Я давно заметила - когда собственная жизнь ощущается пустой ее заменяют фантазией или даже одержимостью каким-либо кумиром. Это совсем не означает, что одержимый сам из себя ничего не представляет, просто обстоятельства сильнее и человек может быть загнан со всеми своими способностями в угол и ничего другого ему не остается кроме как витать в мирах придуманных и жить не своей жизнью, что бы о своей не думать.
Удивительно, но факт: человек образованный, с богатой семейной историей, много работающий, профессор, не имея возможности ни путешествовать, ни быть опубликованным, путешествует в своих фантазиях перевоплощаясь в своего кумира - Ф.М.Достоевского. Звучит вызывающе, но если подумать - каждый, кого творчество ФМ оставило неравнодушным, нашли в нем себя, про себя и о себе. Причем, не лестное, местами саднящее и ноющее. Собственно, этим его творчество и оставляет безрадостно неравнодушными своих читателей. Если ему можно быть нами, почему нам нельзя побыть им? В случае неудачи никто и не узнает, да и в случае удачи - тоже.
Не знаю, чего тут больше - анализа творчества кумира или профессионального понимания индивидуального нейрологического анатомического строения его мозга. Автор патологоанатом и потомственный ученый, кажется, что ему что-то известно, но он нам не говорит. Он вообще не стремился делиться с читателями своими литературными изысканиями, так как они не вписывались ни в какие дозволенные государством нормы творчества. Они к нам пришли из другой страны с восторженными эпитетами авторитетных экспертов.
Прочитав роман, хочу разделить свои впечатления надвое. Впечатление первое - о кумире или главном герое романа. Впечатление второе - об его авторе.
О кумире. Кумир омерзителен, болен, одержим игроманией, жалок и жесток в своем эгоцентризме. Но самое страшное, кажется, он таким и был. Мое интуитивное понимание, основанное на изучении его романов, соглашается, верит, что таким и был их создатель. Но есть во мне и небольшой протест, что не только таким он был, если допустить что только таким, то не создал бы своих шедевров, значит, все таки из этих состояний иногда выходил, значит, это не исчерпывающий набор качеств, значит, все-таки, были и трудолюбие, и собранность, и трезвый ум.
Об авторе. Здесь загадка посложнее. Мне кажется, мы потеряли кого-то, кто тоже мог бы стать чьим-то кумиром. Мне кажется, мы дали пройти мимо незамеченным таланту. Как талант был вынужден жить в скудном мире впечатлений, так и мир остался скудным с малым количеством граней и тусклым, мутным свечением, из-за отсутствия свечения талантов. Замкнутый круг тусклого цвета. После разрыва которого стало еще тусклее и принято ностальгировать по двадцати отличным фильмам, разбирать их на цитаты, ставшими пословицами, по двадцати отвратительного качества мультфильмам, но горячо любимыми за неимением других (или из-за наличия чрезмерно глубоких смыслов) и тоже разобранных на цитаты, ставшие пословицами. Но впрочем, здесь не об этом. Автор, рассказывая о кумире, вплетает в сюжет собственный маршрут, описывает визиты к своим персонажам. С главной темой их объединяет - Ленинград, город Достоевского, город блокадников. И смерть. Город убогих жилищ вначале героев Достоевского, после - унижающих честь и достоинство условий жизни интеллигентных людей Ленинграда коммунистических времен. Их истории заслуживают большего внимания, о них можно было бы писать без оглядки на кумира, они могли стать полноценными героями полноценных книг. Но видимо - не судьба. Смерть рано забрала того, кто решил писать о ней и кому было что о ней рассказать с необывательской точки зрения. Жаль.
Достоевский, как много в этом звуке для сердца человека, который нигде кроме Питера не бывал (Финляндия не в счет, она нам как родная).
Я исходила Разъезжую от Пяти углов до Лиговки и обратно, сидела с отцом в рюмочной, когда времена были посвободнее... когда бываю, всегда ныряю в дом 11 и накупаю книжек и разных мелочей.
Притом, что Достоевский не является любимым писателем. Слишком много слов, странный поток сознания, навязанного христианства (терпеть не могу когда разные неофиты указывают всем как жить, а Питер в этом плане как-то неприятно выделился), чокнутых персонажей (как будто не из Петербурга, а из какого-то замухранска, в Питере люди поспокойнее, недаром наш город сравнивают с Лондоном) и русских Тэсс д'Эрбервилль и Маргарит Готье.
В этом романе... наплевать на то, что там Федор Михайлович Достоевский писал, как и где... главное, что он был человеком. Человеком, который жил в России, в XIX веке, где "православие, самодержавие, народность" (ой, знаем мы грешки изобретателя этой формулы), где люди недобрые, потому что ну не дурдом ли - приговаривать к смерти человека только за то, что в его доме читали книги.
Он любил жену Анну, но ругал ее за поношенное платье, залатанные перчатки... хотел выиграть много денег (а кто не хочет? покажите мне этого человека) и когда ему везло, он гулял с ней по Бадену, катал на лодке и покупал шляпки и перчатки, они были недовольны сервисом и Анна занималась переводами, чтобы как-то заработать на будущего ребенка.
А еще это роман о простом советском еврее, который написал этот роман, который всю жизнь писал в стол потому что жаждал слова и работал прозектором (другой работы ученому просто не давали), хотя изучал раковые опухоли, он рассказывает о Достоевском в Бадене и о людях, которые застряли в этой стране, где им не давали дышать, где коммунальные квартиры (эх, холодильник с замком и просыпаясь утром понимаешь, что погода делиться на два вида - есть снег и нет его, солнце не проникает во дворы-колодцы). Желание солнца - вот мои ощущения от этого романа
Совершенно неоднозначная книга. Она и гениальная, и мерзкая одновременно. Как вся жизнь в общем-то.
Совершенно непонятно, как автор может настолько боготворить Достоевского и в то же время с таким наслаждением копаться в его мелочной истеричной душонке. Хотя он каждый каприз, каждый невроз писателя боготворит точно так же.
Но мне сложно так же спокойно принимать Достоевского таким, каков он был на самом деле. Я знаю за собой, что не прощаю людям их слабости. Гениальный писатель, на мой взгляд, никак не может быть тщедушным полупсихом.
Чтобы понять что такое эта книга, надо обязательно прочитать немаленькое (по сравнению со всем романом) предисловие. Читается оно даже легче, чем Цыпкин. Многое мы можем понять об авторе, его столь необычном стиле и его страсти к Достоевскому.
Насколько я понимаю, Цыпкин наоборот рад видеть в своём любимом писателе человека - такого же маленького человечка, как он сам, со своими комплексами и слабостями. Более того, в середину зачем-то засунут ещё и Пушкин, с его тоже малюсенькой гордостью, непоследовательностью и в чём-то даже глупостью. Цыпкин с любовью прощает Феде немотивированную ненависть к евреям.
Мне же сделать то же самое тяжело. Зачем, - вопрошаю я, - писатель вылил передо мной чёрное нутро больного человечка, писавшего, игравшего, орущего на жену и пасующего сказать гадость обидчику.
Кажется, я уже пятый раз в рецензии написала одно и то же разными (или даже теми же самыми) словами.
Не понравился мне сам смысл романа, но его завершённость, его отточенность за многие годы, которые посвятил ему Леонид Борисович, оставляет совершенно неповторимое ощущение умиротворённости в душе.
UpD Я чото не поняла, каким образом я оказалась единственным читателем Цыпкина на этом сайте. Эгегей, товарищи! Вы чего? Быстро за книгу, она маленькая, но жутко ёмкая!
Наверное, книга бы понравилась меньше, если бы не предисловие. А то - лучший потерянный роман, сенсация найденная на развалках в Лондоне... Как уж тут не клюнуть, не протискиваться сквозь плотный текст выискивая и вынюхивая, за что же книгу наградили всеми этими регалиями?
Очень впечатлила история автора, для меня - человека живущего мечтой, пишущий ради мечты, ради мечты теряющий все. Мечтой писать. Это хорошая мечта, достойная.
О книге. Здесь все сложнее, текст очень плотный, порой даже создается впечатление его искусственной набитости, поэтому читается тяжеловато.
Да и Достоевкий в нем не щегол - и получается очень тяжелая атмосфера: тяжелая история, тяжелый язык, тяжелые эмоции. Книга несомненно понравилась бы мне больше, если бы не было так тяжело.
По-поводу событий в книге сказать особо нечего - это просто все очень страшно. Помню как страшно было читать Игрока , теперь понимаю, почему.
Как и многие, думаю, современные женщины - не понимала его жену. Так и не поняла любила ли она его, преклонялась ли, терпела ли, жалела ли... В общем что заставляет беременную женщину отдать все деньги мужу-игроку и подрабатывать переводами, чтоб не остаться на улице?
Большой остался вопрос к автору, почему были выбраны именно эти два периода их жизни - Баден и смерть?
В любом случае, книга достойно быть прочитанной, просто чтобы понять какой результат могут дать мечты и любовь к творчеству.
Достоевский глазами Цыпкина
Эта книга дошла до наших дней только благодаря Сьюзен Сонтаг. Она сумела раскопать это произведение Леонида Цыпкина в ворохе текстов, на свой страх и риск перевела и сохранила текст в английском варианте, а до русского читателя книга добралась после перевода Андрея Устинова. Да, порой судьба книг не уступает по накалу и драматичности судьбам своиx авторов.
Зонтанг дала «Лету» высокую оценку. Я решила прочитать, чтобы убедиться в «хорошести» текста, сюжета и прочего. Убедилась. Книга действительно хороша.
У романа довольно долгое вступление, написанное переводчицей в июле 2001 года. Не пропускайте, прочтите до конца, потому что Сонтаг объясняет многое, пытается раскрыть неизвестного автора и его книгу.
Я прочитала отзывы на эту книгу, просмотрела выставленные оценки читателей и могу сказать, что готова согласиться и с теми, кто поставил высший бал, и с теми, кто отнесся к ней отрицательно, и с теми, кто не смог определиться. Все это лишь потому, что редко встречается настолько неоднозначное произведение.
С точки зрения стилистических особенностей книга несомненный шедевр. Нечасто я получаю такое удовлетворение: огромные предложения в несколько страниц, в которых прошлое и настоящее не просто переходит незаметно из одного в другое, оно взаимосвязано, оно неотделимо, потому и кажется цельным и естественным состоянием, обусловленным шикарным стилем автора.
С точки зрения содержания книга временами отвратительна. Я, кажется, еще не сказала, что рассказывает она о Достоевском.
Пикантность ситуации в том, что Леониду Цыпкину веришь, и облик Достоевского схвачен точно. Но эта точность какая-то мелочная и мерзкая.
Автор, безусловно, проштудировал все воспоминания и дневники Анны Григорьевны, в том числе и не вошедшие в ее официальную, сглаженную версию. Но читая Достоевскую, зная, что писала она о своем муже и для себя, воспринимаешь это совершенно адекватно.
Совсем другое отношение к прочитанному об этом здесь. И у меня язык не повернется назвать это любовью к Достоевскому.
Хотелось бы еще отметить, что и сама Аня, Анна Григорьевна Достоевская – ее внешний вид, взгляд (это особенно!), характер отражают мое представление о ней, сложившееся в результате знакомства с ее воспоминаниями и ее портретными изображениями.
Все в совокупности, и превосходнейший слог автора и затронутая им тема не дают возможности отложить книгу в сторону, но вызывают при этом настолько противоположные чувства, кажется просто несовместимые, - это непостижимо, насколько это прекрасно и гадко одновременно.
Если учесть, что "Лето в Бадене" написана не писателем, а врачом - любителем Достоевского, то это прелюбопытно и "не слабо". Но если не делать никаких скидок, то... могу сказать, что я уважаю выбор темы книги и с удовольствием внимаю словосложениям автора. Хорошо "схвачены" моменты из жизни супругов Достоевских, какие-то отдельные эпизоды. Но в целом, "Лето" впечатления не произвело, слишком хаотичный поток мыслей, слишком вязко повествование.
Прочитано в рамках игры "Книжное путешествие".
Очередной поток сознания
Подобные работы читаются очень сложно потому, что предложения в них без конца, знаков препинания не так много, как хотелось бы, но поток сознания он такой, да, что и говорить. Книга становится известной и популярной после смерти автора. История обычная и ей никого не удивишь, но я не перестаю этому удивляться. Бродский хвалил книгу Цыпкина и называл её первоклассной, а он редко что-то хвалил. Прочитать стоит.
как? как собрать в единое целое то, что роится в моей голове после прочтения этой книги?
я вроде не так уж много и знаю о Достоевском, и "Лето в Бадене" несомненно произведение художественное, а значит в нем должны быть велика доля вымысла, но читаешь и веришь-веришь каждому слову, будто читаешь самую точную биографию о Федоре Михайловиче. биографию не дат и передвижений, а биографию души.
в силу своей дилетантской начитанности чувствую, что в книге много-много всего для глубочайшего понимания, анализа, и если это мне не по силам, то все равно знаю, что одним чтением уже, перекатыванием слов, я вбираю в себя неохватную атмосферу Достоевского, все знание о нем, которое как-то мимо ума сразу записывается в сердце.
Леонид Цыпкин - врач, исследователь, опубликовавший порядка ста научных работ, врач-писатель, который не увидел ни одной своей страницы в печати. с удивительной жизнью писателя нас знакомит в предисловии к роману Сюзан Зонтаг. биография Леонида Цыпкина складывается в еще один перепетийный крохотный роман, без прочтения которого нельзя приступать к чтению "Лета в Бадене". этот роман, как и любовь к Достоевскому Леонид Цыпкин пронес через всю свою жизнь. "Лето в Бадене" было впервые опубликовано в Америке. опубликованным писателем Цыпкин пробыл всего 7 дней. он тихо умер за рабочим столом, прожив всего лишь 56 лет.
книга захватывает с первого же слова. сразу же посоветую будущим читателям постараться не прерываться и не откладывать чтение надолго.
канва авторского повествования такова: повествователь (современник Цыпкина) садится в Москве в поезд до Ленинграда, у него с собой дневник Анны Григорьевны Сниткиной, второй жены Достоевского. и вот повествователь то читает, то дремлет, то размышляет...
очень четко передается ощущение чтения книги: вот мы читаем про Достоевских, увлеченно, с полным погружением, но вот остановка в Бологое, всего лишь через тире, бросив рассказ на самом интересном месте, читатель вместе с автором поднимает голову от книги и смотрит в заледеневшее окно, на побежавших за пирожками пассажиров, еще тире и голова снова опускается в интереснейшую книгу, в животрепещущую историю...
"теплый летний ветер, дувший откуда-то из Шварцвальдов или Тюрингенов, слегка развевал его редеющие волосы, отчего его знаменитые лобные бугры казались еще более выпуклыми – поезд стоял на станции Бологое, второй и последней остановке сидячего поезда по маршруту Москва-Ленинград. Захлопали двери тамбура, какие-то молодые парни и солдаты, впуская внутрь клубы морозного пара, выскочили из вагона без пальто и побежали по заснеженной платформе к единственному торгующему киоску, освещенному керосиновой лампой, в котором продавались пирожки местного изделия и бутылки пива, напоминающие по цвету концентрированную мочу со слегка вспенившейся поверхностью, – в пути окна вагона покрылись сплошной пеленой не то льда, не то снега, но сквозь этот серовато-белый покров, словно сквозь закрытые веки, просвечивали огни станции и тени бегущих людей, – где-то на северо-западе, в ста с лишним километрах отсюда, под двойным покровом ночи и льда, лежало озеро Ильмень, треугольное или многоугольное, как все озера, потому что в каждый угол озера вливается какая-нибудь река, с раскинувшимся на холме у его северного берега старинным Новгородом с его колокольнями и церквями X или XI века, строенными сурово и прочно, с высокими, узкими окнами, напоминающими бойницы, с золотистыми куполами, увенчанными ажурными восьмиконечными крестами, символизирующими православие, – по голубой поверхности озера, в которой отражались легкие белые облака, не торопясь, плыл колесный пароход, взбивая пальцами своих колес воду, брызги которой попадали на палубу, куда вышли супруги Достоевские с двумя детьми, чтобы полюбоваться прекрасным летним утром".
пока читаешь возникает ощущение, что в самом начале книги была первая заглавная буква, обозначающая начало предложения, и только в конце книги будет поставлена точка... или многоточие... Сюзан Зонтаг в предисловии сравнивает манеру повествования Леонида Цыпкина с Жозе Сарамаго. да, похоже, текучестью, синтаксисом. но Цыпкин мне показался (а у Сарамаго я читала "Перебои со смертью") более лиричным, влекущим все дальше за собой. а может быть материал такой...
эта самая манера повествования очень точно передает ощущение, что ты тоже едешь в поезде один: сидишь смотришь по сторонам, в окно, глаз цепляется за одно, мысль схватывается, перетекает в другое, добавляется еще один объект, мысль перекатывается дальше... вот так едешь и наматываешь клубок воспоминаний, знаний, размышлений, сочиняешь свой текст жизни. Леонид Цыпкин поделился с нами еще и своими знаниями о Достоевском.
штрихами тонкими карандашными или толстыми кистяными масляными, батальными-масштабными или этюдно-набросочными мы знакомимся с Достоевским и теми, кто окружал его: Тургенев-Гончаров-Некрасов-Панаев, Аполинария Суслова, Григорович, сестра Вера и конечно же Анна Григорьевна. большую часть романа занимает то самое лето в Бадене, а также Дрездене, когда после написания "Преступления и наказания" Федор Михайлович и Анна Григорьевна сбежали от кредиторов за границу. последние страницы посвящены смерти писателя. отражены немного в книге и другие "страницы" биографии - ссылка, первая жена, роман с Аполлинарией Сусловой. но конечно же больше внимания автор уделяет внутренним переживаниям Достоевского.
как удивительно тонко и тщательно автор описывает процесс игры Федора Михайловича, мелочи, метафоры, подъем, падение, он сражается не с рулеткой, не с судьбой, он отражает нападения от своих обидчиков. Федор показан как капитально уязвленная личность, самоуничижающаяся; как до мельчайших подробностей, до пылинки на шляпе автор рисует его образ, и как же точно и близко описывается то, как проигравший Федор Михайлович идет по улице и создает в своем воспаленном воображении сценарии победы и отмщения, возвышения и прощения:
дневной свет удивил его, когда он вышел на улицу? – он думал, что давно уже ночь, – отцы семейства с женами возвращались из церкви или после прогулки, ведя за руки детей, по улице ехали экипажи и кареты, дорогу ему перебежала черная кошка, и по привычке, из суеверия, он остановился, но потом разглядел, что это была болонка, и, кроме того, хуже, чем было, уже не могло быть, – „Подлец“! – сказал он незнакомцу по-французски и ударил его наотмашь по лицу, плоскому, чем-то похожему на корыто, с плоскими оттопыренными ушами, так что руке его стало больно, – незнакомец пошатнулся и стал медленно оседать на пол – играющие и любопытные расступились, чтобы дать ему место на полу, а затем собрались вокруг него, а остальные бросились к ударившему и стали его выводить из залы, но он в захватывающем дух исступлении расшвырял их всех и, подойдя к игорному столу, сорвал весь банк на zero – он был на самой вершине горы и оттуда, сколько хватало глаз, виднелись необозримые пространства с игрушечными городами и темно-зелеными лесами, казавшимися с такой высоты зарослями низкорослого кустарника, а еще дальше виднелось безбрежное синее море, сливающееся с таким же синим небом, – еще лучше было ударить его по лицу перчаткой и как ни в чем не бывало продолжать игру, спокойно объявляя ставки, словно ничего не произошло, или вызвать его на дуэль – ранним утром в окрестностях Бадена, где-нибудь в ущелье за Старым замком, они сходились с расстояния двадцати шагов – он целил незнакомцу прямо в грудь и в последний момент, перед тем как выстрелить в него, великодушно прощал ему, и незнакомец падал на колени и целовал ему ноги, а он поднимал его с земли – человек в черном костюме, без шляпы, которую он позабыл в гардеробе, шел по Lichtentaler Allee, не замечая встречных, жестикулируя и иногда произнося что-то вслух
повествователь пытается найти корни такого поведения в каторжном прошлом писателя, в его особом отношении к христианству.
а вот неловкий Федор Михайлович:
"Федя сидел, согнувшись, в своем выкупленном, довольно уже потертом черном берлинском костюме, поддерживая узел, в который были связаны книги, – Анна Григорьевна была одета в свое фиолетовое платье и мантильку, которую все-таки удалось выкупить, и теперь эта мантилька прикрывала очень кстати штопки на платье, на голове у нее была шляпка с вуалью, а у Феди – его темная шляпа, которую он то и дело снимал, чтобы вытереть пот – в этот момент он придерживал узел ногой..."
неловка здесь и Анна Григорьевна. и просится, просится высказаться та моя мысль, что Федор Михайлович не один главный герой, Анна тоже главная. без нее не было бы того Достоевского, который написал "Игрока", "Преступление и наказание", "Бесов", "Братьев Карамазовых". для нее он был мачтой корабля, за которую она схватилась сразу же, как пришла к писателю в качестве стенографистки. она для него была путеводной звездой.
эта корабельная, морская метафора протягивается через всю книгу, именно через морские просторы, бури или затишья передается любовь между Достоевским и Анной Григорьевной. (по-моему удивительный прием)
вот как описывается близость:
а ночью, когда он пришел прощаться с ней и они поплыли, встречное течение стало сносить его в сторону, и он почувствовал, что тонет. Она пыталась помочь ему, то заплывая вперед, оглядываясь на него, приглашая его последовать за собой, то подплывая к нему совсем близко, вплотную, заглядывая ему в глаза, протягивая к нему руки, почти поддерживая его, то ныряя куда-то вглубь зеленой волны, стараясь испугать его своим исчезновением, – его продолжало сносить, неумолимо и быстро, – он почти не боролся, – вода все чаще смыкалась над ним, из ее зеленой колышущейся массы проступало плоское лицо с выпуклыми бесцветными глазами – лицо это набухало, раздувалось, словно наполняемый воздухом шар, становясь багровым, превращаясь в слишком хорошо знакомое лицо с рысьим взглядом, и десятки, сотни рук тех, кто накануне стоя у подножия горы, хохоча и беснуясь, указывал на него, тянулись теперь к нему, наподобие щупалец гигантского скорпиона, – он сделал несколько последних, отчаянных усилий, но тело его безвольно обмякло – он быстро и неотвратимо шел ко дну.
или
"а ночью они заплыли далеко за линию горизонта – движения их были ритмичны, и так же ритмично они дышали, то погружаясь в воду, то сильным движением выталкиваясь из нее, и встречное течение ни разу не снесло его..."
не хочется быть громкой, но я все равно скажу, что на мой взгляд весь роман как раз и посвящен очень тонким и многогранным отношениям между Федором и Анной Григорьевной.
ах, сколько же еще всего в этой книге, не расскажешь просто так. это надо читать, вбирать в себя, восхищаться.
об одном еще добавлю: через историю Достоевских повествователь и рассказывает свою историю, историю еврейскую. назовем ее так. потому что она тоже играет важную роль в отношении самого Цыпкина к Достоевскому, да и всех евреев тоже:
"я читал [статью "Еврейский вопрос"] с бьющимся сердцем, надеясь найти хоть какой-нибудь просвет в этих рассуждениях, которые можно было услышать от любого черносотенца, хоть какой-нибудь поворот в иную сторону, хоть какую-нибудь попытку посмотреть на всю проблему новым взглядом, – евреям разрешалось только исповедывать свою религию и более ничего, и мне казалось до неправдоподобия странным, что человек, столь чувствительный в своих романах к страданиям людей, этот ревностный защитник униженных и оскорбленных, горячо и даже почти исступленно проповедующий право на существование каждой земной твари и поющий восторженный гимн каждому листочку и каждой травинке, – что человек этот не нашел ни одного слова в защиту или в оправдание людей, гонимых в течение нескольких тысяч лет, – неужели он был столь слеп? или, может быть, ослеплен ненавистью? – евреев он даже не называл народом, а именовал племенем, словно это были какие-то дикари с Полинезийских островов, – и к этому «племени» принадлежал я и мои многочисленные знакомые или друзья, с которыми мы обсуждали тонкие проблемы русской литературы, и к этому же «племени» относились Леонид Гроссман, и Долинин (он же Искоз), и Зильберштейн, и Розенблюм, и Кирпотин, и Коган, и Фридлендер, и Брегова, и Борщевский, и Гозенпуд, и Милькина, и Гус, и Зунделович, и Шкловский, и Белкин, и Бергман, и Соркина Двося Львовна, и множество других евреев-литературоведов, ставших почти монополистами в изучении творческого наследия Достоевского, – было что-то противоестественное и даже на первый взгляд загадочное в том страстном и почти благоговейном рвении, с которым они терзали и до сих пор терзают дневники, записи, черновики, письма и даже самые мелкие фактики, относящиеся к человеку, презиравшему и ненавидевшему народ, к которому они принадлежали – нечто, напоминающее акт каннибализма, совершаемый в отношении вождя враждебного племени, – возможно, однако, что в этом особом тяготении евреев к Достоевскому можно усмотреть и нечто другое: желание спрятаться за его спиной, как за охранной грамотой – нечто вроде принятия христианства или намалевания креста на двери еврейской квартиры во время погрома, – впрочем, не исключена здесь и просто активность евреев, которая особенно велика в вопросах, касающихся русской культуры и сохранения русского национального духа, что, впрочем, вполне увязывается с предыдущим предположением"
мне столько еще всего хочется рассказать об этой потрясающей книге, но чувствую, что отзыв мой уже слишком длинен, да и ведь тот, кто тоже будет читать "Лето в Бадене", несомненно найдет другое прекрасное для себя, поразительное, откровенное.
Книга начинается в поезде: автор едет из Москвы в Петербург, читая дневник Анны Григорьевны Достоевской. Чета Достоевских путешествует по Европе, направляясь в Баден. Быть замужем за гениальным писателем, да ещё и одержимым игрой, символами, раздражительным, страдающим приступами "падучей" - нелегкое дело. Анна Григорьевна же выдерживает всё это: штопает платья, чтобы их можно было снести в ломбард, терпит хамство прислуги в Бадене, жалеет мужа... А вокруг автора всё это время - поезд, советская действительность, знакомые евреи, Петербург-Ленинград с домом, где жили Анна и Федор когда-то давно. И судьбы людей, окружающих автора, не менее трагичны, чем быт Достоевских, хотя тут уже никто не бросается на колени с криками, и не целует подол платья. Люди просто живут своей жизнью, непохожей и одновременно похожей на жизнь людей сто лет назад...
Флешмоб 2012 3/10
Хорошая, мастерски написанная литература. Но так гадко, что читать невозможно. Достоевщина, возведённая в абсолют. Определённо не моя книга.