Первое издание романа Леонида Цыпкина, вышедшее в переводе на английский язык, стало на Западе сенсацией. «Затерянный шедевр», «грандиозная веха русской литературы XX века», «самое неизвестное гениальное произведение, напечатанное в Америке за последние 50 лет» — таковы отзывы из посыпавшихся вслед рецензий. Именно о нем Сюзан Зонтаг написала так: «Этот роман я, ничуть не усомнившись, включила бы в число самых выдающихся, возвышенных и оригинальных достижений века, полного литературы и литературности — в самом широком смысле этого определения». В завораживающем ритме романа сплелись путешествие рассказчика из Москвы 70-х годов в Ленинград и путешествие Достоевского с женой Анной Григорьевной из Петербурга в Европу в 1867 году, вымысел в нем трудно отличить от реальности. В России имя автора, врача-патологоанатома, умершего в 1982 году, к сожалению, остается до сих пор неизвестным. Представляя русскому читателю это замечательное произведение, редакция «НЛО» надеется закрыть эту лакуну.
BADEN
Конечно, дикий модерн. Такой Набоков без Набокова. Не знаю, сейчас это немного странно читать, потому что это явно время прошлое, дело прошлого. Во всём этом есть какой-то серьезный стиль, большое чувство – хотя скорее всего мне кажется так от всего, чем для меня овеян Набоков, чем пропитана та эпоха и еще что я прочитала в предисловии Зонтаг – но, может быть, прочитав об этом у меня, вы тоже потом будете это чувствовать, потому что зачем иначе все эти рецензии – и, кстати, да, пожалуй, это можно назвать сильнейшим инсайтом: мысль о том, что я продолжаю писать свои текстики вопреки тотальной субъективности моих впечатлений и тотальной значимости сиюминутных факторов моей жизни, перевязанных к тому же горизонтом представлений и ожиданий – продолжаю потому, что мне просто хочется обратить людей в свои ощущения, настроить в своей тональности, осуществить незаметно подмену их пред-ставлений своими пред-ставлениями.
А синтаксис тут – как бесконечно прыгать на скакалке. Или бежать по эскалатору. Три минуты, семь, десять, пятнадцать минут, и. Ты прыгаешь уже больше на автомате, и тут главное не задумываться, потому что, задумавшись, начинаешь бояться сбиться и упасть лицом на асфальт. Начинаешь бояться, что собьется дыхание, подвернешь ногу, вывернешь запястье, упадешь и всё. И такая утрированная до крайности наша любовь к тире. Здесь я, конечно, с легкостью могла бы начать сеанс дешевой лингвофилософии. Что такая стилистика это отражение реального мира, и она же способ конструирования художественной вселенной – в этом прерывистость событий, но бесконечность череды, – и перебивчивость с попыткой не сболтнуть лишнего, но сказать много, – и постоянное противопоставление героя Достоевским, – и постоянное уточнение (то есть синтаксическое приложение) (одного к другому), – и приложение несвязуемых сущностей к одной реальности – и чего только еще. Однако же это тяжело читать, потому что будто сто девяносто страниц – так мало, но так тяжело! и сколько это было бы в минутах, интересно, – а сто девяносто страниц прыгаешь на скакалке, не позволяя себе расслабиться вообще. Или сто девяносто страниц барахтаешься на одном месте на глубине, н позволяя себе расслабиться, хотя знаешь, что если просто перестанешь сучить руками и ногами, то не пойдёшь ко дну, но почему-то ужасно неприятно, не чувствуя ступнями дна, оставаться недвижимым, и ты барахтаешься, попутно хлебая воду, и устаешь, и начинаешь биться еще сильнее, и еще устаешь, и так до безумия. Или (самое простое) – будто говоришь без остановки, говоришь без остановки, без остановки, и обычно дыхание сбивается воздуха не хватает ты замолкаешь – а тут его хватает еще немножко – и еще немножко – и немного еще – и замолкаешь, удивленный, с выпученными глазами, на сто девяносто первой странице.
Пожалуй, главное переживание этого романа – стилистика, а не судьба героев. Стилистика вообще, не только собственно языковая. Что-то еще, но не судьба героев (она-то известна с конца наперёд), во всяком случае, не переплетение в одной огромной реальности «теперь» и «тогда», Ленинграда и Германии, лирического автобиографического героя и Феди с Аней, на чём так твёрдо настаивает Сюзан Зонтаг в предисловии к этому изданию. Малая насыщенность, бледность ленинградского советского фона не умаляет его значимости, но совсем не добавляет ему значительности, и, да, он остается единственным возможным разводящим в этой истории, да, этакой точкой сборки – но его видно, пока не гаснет свет, после аплодисментов и еще немного в антракте, а в основном действии он просто незаметно есть.
Так что мне бы хотелось всё развернуть и сказать, что роман вообще не о том, ничего там не сплеталось.
В первую очередь – она человеческая – это роман-Достоевский, портрет художника в юности. И еще огромный кусок рефлексии, поделённой на панибратство (выделка читателей, привыкших к внутренним беседам, к одиночеству наедине с литераторами на полях читаемых книг, и потому чувствующих право говорить о писателях вольно, как о соседних людях), и этот кусок будет хорошо понятен тому, кто читал том за томом и всерьез «увлекался творчеством», чувствовал когда-нибудь иррациональную близость с великим Ф.М.; и она же будет вообще неясна тому, кому Достоевский чужд, а таких половина.
Во вторую очередь это, конечно, роман филологический, и, может быть, в этой стезе есть в нём много кардинально большого (оставим пару строчек), но для меня, наивного читателя, нет в нём ничего, кроме другого – что человек осмелился сказать о психологической жизни Достоевского, как мы изредка друг другу по ночам в пьяных исповедях; как будто он берёт на себя смелость за Достоевского во всем признаться.
И берёт, конечно, смелость за нас самих во всём признаться.
— он поставил на zero и сразу спустил почти половину выигранной суммы, поставил на rouge и снова проиграл — вокруг него все как-то сразу потускнело, на лицах, окружавших его проглядывала теперь еле сдерживаемая радость, карусель вращалась теперь только по инерции — он снова летел с горы, больно ушибаясь и чувствуя, что ему не за что ухватиться, — вся его теория с падением ничего не стоила — он просто придумал ее, чтобы сделать не столь болезненными свои ушибы, представив их себе и другим в ореоле какой-то великой идеи и жертвенности, — впрочем, не поступаем ли и мы подобным образом, то и дело обманывая себя, придумывая удобные теории, призванные смягчить удары, наносимые нам судьбой, или оправдать наши неудачи и слабости? — не в этом ли кроется разгадка так называемого перелома, который произошел с Достоевским на каторге? — болезненное самолюбие его никогда не сумело бы смириться с теми унижениями, которым он подвергался там, — выход был только один: считать эти унижения заслуженными — «Я несу крест и заслужил его», — писал он в одном из писем, — но для этого следовало представить все свои прежние взгляды, за которые он пострадал, ошибочными и даже преступными, — и он сделал это, неосознанно, конечно, — сама охранительная природа человеческой психики, особенно психики человека не слишком сильного духом, не способного дать пощечину Кривцову, как это сделал один из заключенных, или отомстить своим обидчикам, сама природа его психики сработала, сделал это за него, не только не сообразуясь с доводами разума, но в корне изменив, приспособив их к себе, и только лишь иногда, в крайние минуты своей жизни, словно вольтова дуга в темноте, вспыхивали притоптанные и загашенные видения и образы, озаряя своим безжалостным светом картины и сцены каторжной его жизни и ссылки, и тогда он содрогался и вступал в мысленное единоборство со своими обидчиками, но даже и тут оказывался побежденным, и точно такое же спасительное для его духа чувство вины испытал он во время той истории на рулетке с незнакомым господином —
BADEN
Конечно, дикий модерн. Такой Набоков без Набокова. Не знаю, сейчас это немного странно читать, потому что это явно время прошлое, дело прошлого. Во всём этом есть какой-то серьезный стиль, большое чувство – хотя скорее всего мне кажется так от всего, чем для меня овеян Набоков, чем пропитана та эпоха и еще что я прочитала в предисловии Зонтаг – но, может быть, прочитав об этом у меня, вы тоже потом будете это чувствовать, потому что зачем иначе все эти рецензии – и, кстати, да, пожалуй, это можно назвать сильнейшим инсайтом: мысль о том, что я продолжаю писать свои текстики вопреки тотальной субъективности моих впечатлений и тотальной значимости сиюминутных факторов моей жизни, перевязанных к тому же горизонтом представлений и ожиданий – продолжаю потому, что мне просто хочется обратить людей в свои ощущения, настроить в своей тональности, осуществить незаметно подмену их пред-ставлений своими пред-ставлениями.
А синтаксис тут – как бесконечно прыгать на скакалке. Или бежать по эскалатору. Три минуты, семь, десять, пятнадцать минут, и. Ты прыгаешь уже больше на автомате, и тут главное не задумываться, потому что, задумавшись, начинаешь бояться сбиться и упасть лицом на асфальт. Начинаешь бояться, что собьется дыхание, подвернешь ногу, вывернешь запястье, упадешь и всё. И такая утрированная до крайности наша любовь к тире. Здесь я, конечно, с легкостью могла бы начать сеанс дешевой лингвофилософии. Что такая стилистика это отражение реального мира, и она же способ конструирования художественной вселенной – в этом прерывистость событий, но бесконечность череды, – и перебивчивость с попыткой не сболтнуть лишнего, но сказать много, – и постоянное противопоставление героя Достоевским, – и постоянное уточнение (то есть синтаксическое приложение) (одного к другому), – и приложение несвязуемых сущностей к одной реальности – и чего только еще. Однако же это тяжело читать, потому что будто сто девяносто страниц – так мало, но так тяжело! и сколько это было бы в минутах, интересно, – а сто девяносто страниц прыгаешь на скакалке, не позволяя себе расслабиться вообще. Или сто девяносто страниц барахтаешься на одном месте на глубине, н позволяя себе расслабиться, хотя знаешь, что если просто перестанешь сучить руками и ногами, то не пойдёшь ко дну, но почему-то ужасно неприятно, не чувствуя ступнями дна, оставаться недвижимым, и ты барахтаешься, попутно хлебая воду, и устаешь, и начинаешь биться еще сильнее, и еще устаешь, и так до безумия. Или (самое простое) – будто говоришь без остановки, говоришь без остановки, без остановки, и обычно дыхание сбивается воздуха не хватает ты замолкаешь – а тут его хватает еще немножко – и еще немножко – и немного еще – и замолкаешь, удивленный, с выпученными глазами, на сто девяносто первой странице.
Пожалуй, главное переживание этого романа – стилистика, а не судьба героев. Стилистика вообще, не только собственно языковая. Что-то еще, но не судьба героев (она-то известна с конца наперёд), во всяком случае, не переплетение в одной огромной реальности «теперь» и «тогда», Ленинграда и Германии, лирического автобиографического героя и Феди с Аней, на чём так твёрдо настаивает Сюзан Зонтаг в предисловии к этому изданию. Малая насыщенность, бледность ленинградского советского фона не умаляет его значимости, но совсем не добавляет ему значительности, и, да, он остается единственным возможным разводящим в этой истории, да, этакой точкой сборки – но его видно, пока не гаснет свет, после аплодисментов и еще немного в антракте, а в основном действии он просто незаметно есть.
Так что мне бы хотелось всё развернуть и сказать, что роман вообще не о том, ничего там не сплеталось.
В первую очередь – она человеческая – это роман-Достоевский, портрет художника в юности. И еще огромный кусок рефлексии, поделённой на панибратство (выделка читателей, привыкших к внутренним беседам, к одиночеству наедине с литераторами на полях читаемых книг, и потому чувствующих право говорить о писателях вольно, как о соседних людях), и этот кусок будет хорошо понятен тому, кто читал том за томом и всерьез «увлекался творчеством», чувствовал когда-нибудь иррациональную близость с великим Ф.М.; и она же будет вообще неясна тому, кому Достоевский чужд, а таких половина.
Во вторую очередь это, конечно, роман филологический, и, может быть, в этой стезе есть в нём много кардинально большого (оставим пару строчек), но для меня, наивного читателя, нет в нём ничего, кроме другого – что человек осмелился сказать о психологической жизни Достоевского, как мы изредка друг другу по ночам в пьяных исповедях; как будто он берёт на себя смелость за Достоевского во всем признаться.
И берёт, конечно, смелость за нас самих во всём признаться.
— он поставил на zero и сразу спустил почти половину выигранной суммы, поставил на rouge и снова проиграл — вокруг него все как-то сразу потускнело, на лицах, окружавших его проглядывала теперь еле сдерживаемая радость, карусель вращалась теперь только по инерции — он снова летел с горы, больно ушибаясь и чувствуя, что ему не за что ухватиться, — вся его теория с падением ничего не стоила — он просто придумал ее, чтобы сделать не столь болезненными свои ушибы, представив их себе и другим в ореоле какой-то великой идеи и жертвенности, — впрочем, не поступаем ли и мы подобным образом, то и дело обманывая себя, придумывая удобные теории, призванные смягчить удары, наносимые нам судьбой, или оправдать наши неудачи и слабости? — не в этом ли кроется разгадка так называемого перелома, который произошел с Достоевским на каторге? — болезненное самолюбие его никогда не сумело бы смириться с теми унижениями, которым он подвергался там, — выход был только один: считать эти унижения заслуженными — «Я несу крест и заслужил его», — писал он в одном из писем, — но для этого следовало представить все свои прежние взгляды, за которые он пострадал, ошибочными и даже преступными, — и он сделал это, неосознанно, конечно, — сама охранительная природа человеческой психики, особенно психики человека не слишком сильного духом, не способного дать пощечину Кривцову, как это сделал один из заключенных, или отомстить своим обидчикам, сама природа его психики сработала, сделал это за него, не только не сообразуясь с доводами разума, но в корне изменив, приспособив их к себе, и только лишь иногда, в крайние минуты своей жизни, словно вольтова дуга в темноте, вспыхивали притоптанные и загашенные видения и образы, озаряя своим безжалостным светом картины и сцены каторжной его жизни и ссылки, и тогда он содрогался и вступал в мысленное единоборство со своими обидчиками, но даже и тут оказывался побежденным, и точно такое же спасительное для его духа чувство вины испытал он во время той истории на рулетке с незнакомым господином —
Достоевский в Ленинграде.
Я давно заметила - когда собственная жизнь ощущается пустой ее заменяют фантазией или даже одержимостью каким-либо кумиром. Это совсем не означает, что одержимый сам из себя ничего не представляет, просто обстоятельства сильнее и человек может быть загнан со всеми своими способностями в угол и ничего другого ему не остается кроме как витать в мирах придуманных и жить не своей жизнью, что бы о своей не думать.
Удивительно, но факт: человек образованный, с богатой семейной историей, много работающий, профессор, не имея возможности ни путешествовать, ни быть опубликованным, путешествует в своих фантазиях перевоплощаясь в своего кумира - Ф.М.Достоевского. Звучит вызывающе, но если подумать - каждый, кого творчество ФМ оставило неравнодушным, нашли в нем себя, про себя и о себе. Причем, не лестное, местами саднящее и ноющее. Собственно, этим его творчество и оставляет безрадостно неравнодушными своих читателей. Если ему можно быть нами, почему нам нельзя побыть им? В случае неудачи никто и не узнает, да и в случае удачи - тоже.
Не знаю, чего тут больше - анализа творчества кумира или профессионального понимания индивидуального нейрологического анатомического строения его мозга. Автор патологоанатом и потомственный ученый, кажется, что ему что-то известно, но он нам не говорит. Он вообще не стремился делиться с читателями своими литературными изысканиями, так как они не вписывались ни в какие дозволенные государством нормы творчества. Они к нам пришли из другой страны с восторженными эпитетами авторитетных экспертов.
Прочитав роман, хочу разделить свои впечатления надвое. Впечатление первое - о кумире или главном герое романа. Впечатление второе - об его авторе.
О кумире. Кумир омерзителен, болен, одержим игроманией, жалок и жесток в своем эгоцентризме. Но самое страшное, кажется, он таким и был. Мое интуитивное понимание, основанное на изучении его романов, соглашается, верит, что таким и был их создатель. Но есть во мне и небольшой протест, что не только таким он был, если допустить что только таким, то не создал бы своих шедевров, значит, все таки из этих состояний иногда выходил, значит, это не исчерпывающий набор качеств, значит, все-таки, были и трудолюбие, и собранность, и трезвый ум.
Об авторе. Здесь загадка посложнее. Мне кажется, мы потеряли кого-то, кто тоже мог бы стать чьим-то кумиром. Мне кажется, мы дали пройти мимо незамеченным таланту. Как талант был вынужден жить в скудном мире впечатлений, так и мир остался скудным с малым количеством граней и тусклым, мутным свечением, из-за отсутствия свечения талантов. Замкнутый круг тусклого цвета. После разрыва которого стало еще тусклее и принято ностальгировать по двадцати отличным фильмам, разбирать их на цитаты, ставшими пословицами, по двадцати отвратительного качества мультфильмам, но горячо любимыми за неимением других (или из-за наличия чрезмерно глубоких смыслов) и тоже разобранных на цитаты, ставшие пословицами. Но впрочем, здесь не об этом. Автор, рассказывая о кумире, вплетает в сюжет собственный маршрут, описывает визиты к своим персонажам. С главной темой их объединяет - Ленинград, город Достоевского, город блокадников. И смерть. Город убогих жилищ вначале героев Достоевского, после - унижающих честь и достоинство условий жизни интеллигентных людей Ленинграда коммунистических времен. Их истории заслуживают большего внимания, о них можно было бы писать без оглядки на кумира, они могли стать полноценными героями полноценных книг. Но видимо - не судьба. Смерть рано забрала того, кто решил писать о ней и кому было что о ней рассказать с необывательской точки зрения. Жаль.
Достоевский, как много в этом звуке для сердца человека, который нигде кроме Питера не бывал (Финляндия не в счет, она нам как родная).
Я исходила Разъезжую от Пяти углов до Лиговки и обратно, сидела с отцом в рюмочной, когда времена были посвободнее... когда бываю, всегда ныряю в дом 11 и накупаю книжек и разных мелочей.
Притом, что Достоевский не является любимым писателем. Слишком много слов, странный поток сознания, навязанного христианства (терпеть не могу когда разные неофиты указывают всем как жить, а Питер в этом плане как-то неприятно выделился), чокнутых персонажей (как будто не из Петербурга, а из какого-то замухранска, в Питере люди поспокойнее, недаром наш город сравнивают с Лондоном) и русских Тэсс д'Эрбервилль и Маргарит Готье.
В этом романе... наплевать на то, что там Федор Михайлович Достоевский писал, как и где... главное, что он был человеком. Человеком, который жил в России, в XIX веке, где "православие, самодержавие, народность" (ой, знаем мы грешки изобретателя этой формулы), где люди недобрые, потому что ну не дурдом ли - приговаривать к смерти человека только за то, что в его доме читали книги.
Он любил жену Анну, но ругал ее за поношенное платье, залатанные перчатки... хотел выиграть много денег (а кто не хочет? покажите мне этого человека) и когда ему везло, он гулял с ней по Бадену, катал на лодке и покупал шляпки и перчатки, они были недовольны сервисом и Анна занималась переводами, чтобы как-то заработать на будущего ребенка.
А еще это роман о простом советском еврее, который написал этот роман, который всю жизнь писал в стол потому что жаждал слова и работал прозектором (другой работы ученому просто не давали), хотя изучал раковые опухоли, он рассказывает о Достоевском в Бадене и о людях, которые застряли в этой стране, где им не давали дышать, где коммунальные квартиры (эх, холодильник с замком и просыпаясь утром понимаешь, что погода делиться на два вида - есть снег и нет его, солнце не проникает во дворы-колодцы). Желание солнца - вот мои ощущения от этого романа
Совершенно неоднозначная книга. Она и гениальная, и мерзкая одновременно. Как вся жизнь в общем-то.
Совершенно непонятно, как автор может настолько боготворить Достоевского и в то же время с таким наслаждением копаться в его мелочной истеричной душонке. Хотя он каждый каприз, каждый невроз писателя боготворит точно так же.
Но мне сложно так же спокойно принимать Достоевского таким, каков он был на самом деле. Я знаю за собой, что не прощаю людям их слабости. Гениальный писатель, на мой взгляд, никак не может быть тщедушным полупсихом.
Чтобы понять что такое эта книга, надо обязательно прочитать немаленькое (по сравнению со всем романом) предисловие. Читается оно даже легче, чем Цыпкин. Многое мы можем понять об авторе, его столь необычном стиле и его страсти к Достоевскому.
Насколько я понимаю, Цыпкин наоборот рад видеть в своём любимом писателе человека - такого же маленького человечка, как он сам, со своими комплексами и слабостями. Более того, в середину зачем-то засунут ещё и Пушкин, с его тоже малюсенькой гордостью, непоследовательностью и в чём-то даже глупостью. Цыпкин с любовью прощает Феде немотивированную ненависть к евреям.
Мне же сделать то же самое тяжело. Зачем, - вопрошаю я, - писатель вылил передо мной чёрное нутро больного человечка, писавшего, игравшего, орущего на жену и пасующего сказать гадость обидчику.
Кажется, я уже пятый раз в рецензии написала одно и то же разными (или даже теми же самыми) словами.
Не понравился мне сам смысл романа, но его завершённость, его отточенность за многие годы, которые посвятил ему Леонид Борисович, оставляет совершенно неповторимое ощущение умиротворённости в душе.
UpD Я чото не поняла, каким образом я оказалась единственным читателем Цыпкина на этом сайте. Эгегей, товарищи! Вы чего? Быстро за книгу, она маленькая, но жутко ёмкая!
Наверное, книга бы понравилась меньше, если бы не предисловие. А то - лучший потерянный роман, сенсация найденная на развалках в Лондоне... Как уж тут не клюнуть, не протискиваться сквозь плотный текст выискивая и вынюхивая, за что же книгу наградили всеми этими регалиями?
Очень впечатлила история автора, для меня - человека живущего мечтой, пишущий ради мечты, ради мечты теряющий все. Мечтой писать. Это хорошая мечта, достойная.
О книге. Здесь все сложнее, текст очень плотный, порой даже создается впечатление его искусственной набитости, поэтому читается тяжеловато.
Да и Достоевкий в нем не щегол - и получается очень тяжелая атмосфера: тяжелая история, тяжелый язык, тяжелые эмоции. Книга несомненно понравилась бы мне больше, если бы не было так тяжело.
По-поводу событий в книге сказать особо нечего - это просто все очень страшно. Помню как страшно было читать Игрока , теперь понимаю, почему.
Как и многие, думаю, современные женщины - не понимала его жену. Так и не поняла любила ли она его, преклонялась ли, терпела ли, жалела ли... В общем что заставляет беременную женщину отдать все деньги мужу-игроку и подрабатывать переводами, чтоб не остаться на улице?
Большой остался вопрос к автору, почему были выбраны именно эти два периода их жизни - Баден и смерть?
В любом случае, книга достойно быть прочитанной, просто чтобы понять какой результат могут дать мечты и любовь к творчеству.
Как же надо верить в литературу, чтобы писать без надежды на публикацию? При жизни Цыпкина читали несколько человек — жена, сын, парочка университетских товарищей сына. С московскими литературными кругами он связан не был.
Книга была начата в 1977 году и закончена в 1980-м. Написанию романа предшествовали годы подготовки: работа в библиотеках и посещение мест, связанных с Достоевским и его героями. Он фотографировал места, описанные у Достоевского, в то же время года и даже, если это было оговорено, в то же время суток. Фотолюбителем он был с молодости и еще с начала 1950-х обзавелся фотокамерой. Завершив роман, он преподнес альбом этих фотографий музею Достоевского в Ленинграде.
«Лето в Бадене» воссоздает сразу же несколько «реальностей», описывает их, изображает их в близком к галлюцинации потоке чувств. Оригинальность романа заключается в том, как с автобиографического повествования неназванного рассказчика, путешествующего среди безрадостной советской действительности, он переключается на историю странствующих Достоевских.
... Ставрогин держал за руку Лизу, которая была бледна и, конечно, дрожала, несмотря на красные отсветы огня и жар, исходивший от пламени, - только что, за полчаса до этого, она отдалась Князю и, как все благородные девицы, дрожала после этого и была бледна...
… слуги всегда откровеннее своих хозяев, и по одному лишь взгляду секретарши, мимоходом брошенному на вас, вы можете безошибочно сказать, как относится к вам начальник…