«Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых», – вспоминал Николай Чуковский.
Писатель, стоящий особняком в русской литературной среде 20-х годов ХХ века, не боялся обособленности: внутреннее пространство и воображаемый мир были для него важнее внешнего признания и атрибутов успешной жизни.
Константин Вагинов (Вагенгейм) умер в возрасте 35 лет. После смерти писателя, в годы советской власти, его произведения не переиздавались. Первые публикации появились только в 1989 году.
В этой книге впервые публикуется как проза, так и поэтическое наследие К.Вагинова.
Об этой книге можно сказать теми же словами, какими автор описывает петербургскую улицу: «журчащая, стрекочущая, напевающая, покрикивающая, позванивающая, поблескивающая, поигрывающая». А узнала я о ней на волне увлечения аутсайдерами русской литературы — «Козлиная песнь» была изъята из печати на без малого шестьдесят лет. И немудрено: главные действующие лица — загнивающая поэтическая тусовка, Арлекины и Коломбины, мнящие себя античными богами и погоняемые новой властью. Из бывших декаденди сыплется песок. Все боятся сифилиса, но стихи сочиняют исключительно о сифилисе. Пронзительная, с сумасшедшинкой манера изложения напоминает о двух самых загадочных романах «о пришествии» — название первого, повествующего о рейдерском захвате Сатаной квартиры на Садовой, даже не нужно озвучивать; второй — это «Сожженный роман / Запись неистребимая» Голосовкера, к сожалению, действительно сожженный и полностью не восстановленный. Причем темы сумасшествия у Вагинова проступают даже болезненнее и отчетливее; напусти он в сюжет нимф, оберни все в вакхический реализм — иметь бы роману статус культового и эпохального. Но лишь однажды является в «Песни» потустороннее создание, потусторонний город, и являются не из глубины веков, а из инфантильных фантазий всё той же поэтической тусовки.
Бахтин (который, кстати, становится в ряд к Хайдеггеру, Кундере и Кортасару — всем, в чьих фамилиях я долго по неведению ставила ударение не на тот слог) называл Вагинова (внимание, Вáгинов!) «карнавальным писателем». Наверное, у меня «Песнь» нашла аналогичный отклик, но более девичий: сопереживание скорбящим куклам и смертельно раненым марионеткам, такое себе эмпатическое выслушиванием рыдающего Пьерро («трагедия» переводится с греческого как «козлиная песнь»). Эти трогательные нотки, впрочем, не отменяют то мутное обещание чего-то неприятного, сквозящее даже в самых пасторальных моментах. Все равно что волшебный фонарь вместо сказок Перро показывает порнографические картинки из тех, что так бережно коллекционировал Костя Ротиков. А может, это всего лишь «трупом пахнет», как признается сам автор в предисловии («автор по профессии гробовщик... и любит он своих трупов»). Труп интеллигенции начала XX века выглядит возвышенно и комично. Видимо, придется столкнуться с ним еще не один раз — свое знакомство с Константином Вагиновым я намерена продолжить.
Об этой книге можно сказать теми же словами, какими автор описывает петербургскую улицу: «журчащая, стрекочущая, напевающая, покрикивающая, позванивающая, поблескивающая, поигрывающая». А узнала я о ней на волне увлечения аутсайдерами русской литературы — «Козлиная песнь» была изъята из печати на без малого шестьдесят лет. И немудрено: главные действующие лица — загнивающая поэтическая тусовка, Арлекины и Коломбины, мнящие себя античными богами и погоняемые новой властью. Из бывших декаденди сыплется песок. Все боятся сифилиса, но стихи сочиняют исключительно о сифилисе. Пронзительная, с сумасшедшинкой манера изложения напоминает о двух самых загадочных романах «о пришествии» — название первого, повествующего о рейдерском захвате Сатаной квартиры на Садовой, даже не нужно озвучивать; второй — это «Сожженный роман / Запись неистребимая» Голосовкера, к сожалению, действительно сожженный и полностью не восстановленный. Причем темы сумасшествия у Вагинова проступают даже болезненнее и отчетливее; напусти он в сюжет нимф, оберни все в вакхический реализм — иметь бы роману статус культового и эпохального. Но лишь однажды является в «Песни» потустороннее создание, потусторонний город, и являются не из глубины веков, а из инфантильных фантазий всё той же поэтической тусовки.
Бахтин (который, кстати, становится в ряд к Хайдеггеру, Кундере и Кортасару — всем, в чьих фамилиях я долго по неведению ставила ударение не на тот слог) называл Вагинова (внимание, Вáгинов!) «карнавальным писателем». Наверное, у меня «Песнь» нашла аналогичный отклик, но более девичий: сопереживание скорбящим куклам и смертельно раненым марионеткам, такое себе эмпатическое выслушиванием рыдающего Пьерро («трагедия» переводится с греческого как «козлиная песнь»). Эти трогательные нотки, впрочем, не отменяют то мутное обещание чего-то неприятного, сквозящее даже в самых пасторальных моментах. Все равно что волшебный фонарь вместо сказок Перро показывает порнографические картинки из тех, что так бережно коллекционировал Костя Ротиков. А может, это всего лишь «трупом пахнет», как признается сам автор в предисловии («автор по профессии гробовщик... и любит он своих трупов»). Труп интеллигенции начала XX века выглядит возвышенно и комично. Видимо, придется столкнуться с ним еще не один раз — свое знакомство с Константином Вагиновым я намерена продолжить.
Вообще-то подобному высокопарному глумлению ничего и нельзя поставить, кроме как высшей отметины. Не написать про дешевый понт автора тоже бы было преступлением против собственной личности, но Вагинов сам о нем написал. Тот факт, что автор все это понимает, делает его еще более ценным. К тоже же, понт как таковой - вещь относительная. Одно дело, когда своею претенциозностью тычет всем в глаза толстый лысый брюзжащий америкоза, выдающий себя за русского писателя и совсем другое, когда сие еще только первоначальный опыт непосредственного юноши, попавшего ко всему прочему под колеса истории. Добрый парнишка Константин Вагинов, смешной и трагичный, никак не мог предполагать, что станет популярен среди потомков советских обывателей и советских подлецов. Что его сноботексты так будут соответствовать недостатку питерского уровня средних зарплат. Что одним из звеньев субкультуры былой столицы станут художественные зарисовки, снятые ручной камерой Сергеем Прянишниковым. Сергей реальный культуролог, кому б еще были нужны все эти дворцы-соборы-крепости, а так люди невольно приобщились. И порнуху посмотрели и на строения внимание обратили. У Вагинова, кстати, тоже постоянно о порнографии речь идет. Поэтому, как я понял, в Питере самое главное - порнуха и нынешний глава государства.
В общем и целом очень показательно и контрастно для полноты картины прочитать "Козлиную песнь" после "Москвы Краснокаменной" Булгакова. Средства описаний использованы абсолютно одинаковые, зато разница глобальная, хотя и речь идет об одной стране. Об одном времени. О разных людях? Да! О разных городах! Естественно! О разной среде? Нет! Почему? Потому что среда одна, лишь восприятие другое.
В выведенном мною уравнении важность Вагинова (ударение на первый слог) прямо пропорциональна переменной значения культуры. Культура больше единицы только в том случае, если ей соответствует питерская заработная плата уровня выше среднего. Хотел я еще сюда ввернуть какой-нибудь параметр, отображающий понты, но Вагинов сам о нем написал и тем самым меня обезоружил. Действительно, молоденький парнишка, написавший так отчаянно высокопарно и неподражаемо глумливо свою "Козлиную песнь", да еще, если обратиться к его биографии, реально попавший под кривое колесо российской истории, достоин снисхождения.
Смешной и трагичный Костя Вагинов, которого на полвека удалили из литературного мира, не мог в те послереволюционные годы предположить, что пик его популярности придется на начало следующего века. Текст "Козлиной песни" прекрасный, обтекаемый, журчащий, абсурдный, крышервущий предполагает максимум удовольствия или сразу же бросается без чтения. Отношение к запоздалым декадентам, писавшим уже при советской власти при относительном отсутствии цензуры 20-х годов, может быть каким угодно. Мне очень понравилось, радостно добавить в собственную копилку еще одно достойное имя.
"Козлиная песнь" - добротный сюр, где реальность перемешивается со сновидением, непонятно, в конечном итоге, что это, явь или глюк, фантазия или обыденность, психоделика или земная твердь. Воспринимается произведение исключительно ощущениями, что не новость для периода декаданса, но редкость для советской прозы. Впрочем, ею Вагинов пробыл недолго. Фамилию автора, кстати, я нашел в книге "Запрещенных в разное время писателей". "Козлиная песнь" особенно ценна, ибо описывает будни творческой интеллигенции города Петрограда столетней давности.
Произведение я отнес к последнему отчаянному воплю уехавшей в Париж культуры, которая сидит на грязной питерской улице среди шелухи от семечек и издает безнадежный звериный уже рык. Очень интересно сравнивать "Козлиную песнь" с булгаковской "Москвой краснокаменной", потому что описывают они абсолютно одинаковые вещи, пусть и в разных городах, нов одно время и разными же глазами. От всего, как выразился Вагинов, "трупом несет". Три поколения должно смениться, чтобы выросли нормальные люди. Сменилось уже четыре.
"Козлиная песнь", на мой взгляд, прекрасна. Рекомендую в первую очередь живущим в Санкт-Петербурге и его окрестностях, вплоть до Хабаровска.
Под дружное блеяние
«Автор смотрит в окно. В ушах его звенит, и поет, и воет, и опять поет, и опять звенит, и, переходя в неясный шепот, замолкает Козлиная песнь»
(С. 188).
Казалось бы увлекательные атрибуты литературы Серебряного века налицо, но произведение Вагинова не вызывает никаких эмоций, кроме раздражения. Всё здесь носит печать вторичности, «суррогатности». Взаимозаменяемые персонажи, все эти ротиковы-котиковы, словно клонированы от одного мужчины и одной женщины. Автор только лениво переставляет имена, а иногда и этим себя не затрудняет: отсюда, появление «чуда природы» под названием «неизвестный поэт».
О Вагинове много говорят и пишут: не только дилетанты в ночном эфире, но и настоящие ученые (Марк Амусин). Но такое впечатление, что перед тобой артель «Напрасный труд». Есть, конечно, занимательные невыдуманные элементы реальности постреволюционной России, знакомые по произведениям других писателей и мемуаристов, однако здесь это всё никак не оживляет ходячих зомби, силящихся воплотить образы интеллигентов всех мастей. Много художественных деталей, всяких "гробиков"и книжечек, иностранных словечек, они громоздятся друг на друга без толку и цели. Бесталанно...
В этом смысле показателен Федор Сологуб, человек до предела скучный обыкновенный и до неприличия нормальный. Но в ту эпоху писатель должен был быть декадентом, аморальным типом, и Сологуб такое в себе старательно пестовал, как и Гиппиус, и Вячеслав Иванов и многие другие. «Век таков!» Но выясняется, что читать об этом неинтересно.
Невольно вспоминался «Петербург» А. Белого, где безумие и страх были неподдельными.
Эта книга появилась в списке моих книг, которые хочу прочитать, после прочтения труда "100 запрещенных книг. Цензурная история мировой литературы". Печатного издания у меня в руках не оказалось, но зато нашел аудиокнигу в исполнении Игоря Маликова...
И это меня спасло, так как, боюсь, что бумажная версия была бы мной заброшена на 30 странице, ибо, как мне видится, автор специально насытил свою книгу всяческими, как мне кажется, далекими от сути книги философскими и культурологическими размышлениями и сентенциями, чтобы отвлечь цензоров от основной идеи книги...
Так как я сам по образованию технарь, то рассуждения вот такого рода "- Петербург - центр гуманизма, - Он центр эллинизма", просто иссушали мой мозг. Да еще и голосом Игоря Маликова, сразу отсылавшим к телепрограммам канала "Культура" - это очень и очень "необычно"....
Но в остальном это прекрасная книга о судьбе интеллигенции в СССР и немного в Российской Империи с критикой советского читателя и цензоров....Есть и истории простого люда....и истории "возвращенцев"....
Книга сложная, но для тех, кто получал гуманитарное образование, книга очень понравится
Агафонов, не чувствуя себя, сел на гранитную скамью, вынул листок и карандаш и стал сочетать, как некогда, первые приходившие ему в голову слова. Получилась первая строка. Он сидел над ней и ее осмыслял, затем стал удалять столкновение звуков, затем синтаксически упорядочивать и добавлять вторую строку. Снова, как коробочки, для него раскрывались слова. Он входил в каждую коробочку, в которой дна не оказывалось, и выходил на простор, и оказывался во храме сидящим на треножнике, одновременно и изрекающим, и записывающим, и упорядочивающим свои записи в стих.
Гордый, как бес, он вернулся на набережную.
В городе ежегодно звездные ночи сменялись белыми ночами. В городе жило загадочное существо – Тептелкин. Его часто можно было видеть идущего с чайником в общественную столовую за кипятком, окруженного нимфами и сатирами. Прекрасные рощи благоухали для него в самых смрадных местах, и жеманные статуи, наследие восемнадцатого века, казались ему сияющими солнцами из пентелийского мрамора. Только иногда подымал Тептелкин огромные, ясные глаза свои – и тогда видел себя в пустыне.
Вот сейчас автор готовит гробик двадцати семи годам своей жизни. Занят он ужасно. Но не думайте, что с целью какой-нибудь гробик он изготовляет, просто страсть у него такая. Поведет носиком – трупом пахнет; значит, гроб нужен. И любит он своих покойников, и ходит за ними еще при жизни, и ручки им жмет, и заговаривает, и исподволь доски заготовляет, гвоздики закупает, кружев по случаю достает.
Мы люди культурные, мы все объясним и поймем. Да, да, сначала объясним, а потом поймем – слова за нас думают. Начнешь человеку объяснять, прислушаешься к своим словам – и тебе самому многое станет ясно».
Пусть читатель не думает, что Тептелкина автор не уважает и над Тептелкиным смеется, напротив, может быть, Тептелкин сам выдумал свою несносную фамилию, чтобы изгнать в нее реальность своего существа, чтобы никто, смеясь над Тептелкиным, не смог бы и дотронуться до Филострата. Как известно, существует раздвоенность сознания, может быть, такой раздвоенностью сознания и страдал Тептелкин, и кто разберет, кто кому пригрезился – Филострат ли Тептелкину или Тептелкин Филострату.