Рецензии на книгу «Козлиная песнь» Константин Вагинов
Об этой книге можно сказать теми же словами, какими автор описывает петербургскую улицу: «журчащая, стрекочущая, напевающая, покрикивающая, позванивающая, поблескивающая, поигрывающая». А узнала я о ней на волне увлечения аутсайдерами русской литературы — «Козлиная песнь» была изъята из печати на без малого шестьдесят лет. И немудрено: главные действующие лица — загнивающая поэтическая тусовка, Арлекины и Коломбины, мнящие себя античными богами и погоняемые новой властью. Из бывших декаденди сыплется песок. Все боятся сифилиса, но стихи сочиняют исключительно о сифилисе. Пронзительная, с сумасшедшинкой манера изложения напоминает о двух самых загадочных романах «о пришествии» — название первого, повествующего о рейдерском захвате Сатаной квартиры на Садовой, даже не нужно озвучивать; второй — это «Сожженный роман / Запись неистребимая» Голосовкера, к сожалению, действительно сожженный и полностью не восстановленный. Причем темы сумасшествия у Вагинова проступают даже болезненнее и отчетливее; напусти он в сюжет нимф, оберни все в вакхический реализм — иметь бы роману статус культового и эпохального. Но лишь однажды является в «Песни» потустороннее создание, потусторонний город, и являются не из глубины веков, а из инфантильных фантазий всё той же поэтической тусовки.
Бахтин (который, кстати, становится в ряд к Хайдеггеру, Кундере и Кортасару — всем, в чьих фамилиях я долго по неведению ставила ударение не на тот слог) называл Вагинова (внимание, Вáгинов!) «карнавальным писателем». Наверное, у меня «Песнь» нашла аналогичный отклик, но более девичий: сопереживание скорбящим куклам и смертельно раненым марионеткам, такое себе эмпатическое выслушиванием рыдающего Пьерро («трагедия» переводится с греческого как «козлиная песнь»). Эти трогательные нотки, впрочем, не отменяют то мутное обещание чего-то неприятного, сквозящее даже в самых пасторальных моментах. Все равно что волшебный фонарь вместо сказок Перро показывает порнографические картинки из тех, что так бережно коллекционировал Костя Ротиков. А может, это всего лишь «трупом пахнет», как признается сам автор в предисловии («автор по профессии гробовщик... и любит он своих трупов»). Труп интеллигенции начала XX века выглядит возвышенно и комично. Видимо, придется столкнуться с ним еще не один раз — свое знакомство с Константином Вагиновым я намерена продолжить.
Вообще-то подобному высокопарному глумлению ничего и нельзя поставить, кроме как высшей отметины. Не написать про дешевый понт автора тоже бы было преступлением против собственной личности, но Вагинов сам о нем написал. Тот факт, что автор все это понимает, делает его еще более ценным. К тоже же, понт как таковой - вещь относительная. Одно дело, когда своею претенциозностью тычет всем в глаза толстый лысый брюзжащий америкоза, выдающий себя за русского писателя и совсем другое, когда сие еще только первоначальный опыт непосредственного юноши, попавшего ко всему прочему под колеса истории. Добрый парнишка Константин Вагинов, смешной и трагичный, никак не мог предполагать, что станет популярен среди потомков советских обывателей и советских подлецов. Что его сноботексты так будут соответствовать недостатку питерского уровня средних зарплат. Что одним из звеньев субкультуры былой столицы станут художественные зарисовки, снятые ручной камерой Сергеем Прянишниковым. Сергей реальный культуролог, кому б еще были нужны все эти дворцы-соборы-крепости, а так люди невольно приобщились. И порнуху посмотрели и на строения внимание обратили. У Вагинова, кстати, тоже постоянно о порнографии речь идет. Поэтому, как я понял, в Питере самое главное - порнуха и нынешний глава государства.
В общем и целом очень показательно и контрастно для полноты картины прочитать "Козлиную песнь" после "Москвы Краснокаменной" Булгакова. Средства описаний использованы абсолютно одинаковые, зато разница глобальная, хотя и речь идет об одной стране. Об одном времени. О разных людях? Да! О разных городах! Естественно! О разной среде? Нет! Почему? Потому что среда одна, лишь восприятие другое.
В выведенном мною уравнении важность Вагинова (ударение на первый слог) прямо пропорциональна переменной значения культуры. Культура больше единицы только в том случае, если ей соответствует питерская заработная плата уровня выше среднего. Хотел я еще сюда ввернуть какой-нибудь параметр, отображающий понты, но Вагинов сам о нем написал и тем самым меня обезоружил. Действительно, молоденький парнишка, написавший так отчаянно высокопарно и неподражаемо глумливо свою "Козлиную песнь", да еще, если обратиться к его биографии, реально попавший под кривое колесо российской истории, достоин снисхождения.
Смешной и трагичный Костя Вагинов, которого на полвека удалили из литературного мира, не мог в те послереволюционные годы предположить, что пик его популярности придется на начало следующего века. Текст "Козлиной песни" прекрасный, обтекаемый, журчащий, абсурдный, крышервущий предполагает максимум удовольствия или сразу же бросается без чтения. Отношение к запоздалым декадентам, писавшим уже при советской власти при относительном отсутствии цензуры 20-х годов, может быть каким угодно. Мне очень понравилось, радостно добавить в собственную копилку еще одно достойное имя.
"Козлиная песнь" - добротный сюр, где реальность перемешивается со сновидением, непонятно, в конечном итоге, что это, явь или глюк, фантазия или обыденность, психоделика или земная твердь. Воспринимается произведение исключительно ощущениями, что не новость для периода декаданса, но редкость для советской прозы. Впрочем, ею Вагинов пробыл недолго. Фамилию автора, кстати, я нашел в книге "Запрещенных в разное время писателей". "Козлиная песнь" особенно ценна, ибо описывает будни творческой интеллигенции города Петрограда столетней давности.
Произведение я отнес к последнему отчаянному воплю уехавшей в Париж культуры, которая сидит на грязной питерской улице среди шелухи от семечек и издает безнадежный звериный уже рык. Очень интересно сравнивать "Козлиную песнь" с булгаковской "Москвой краснокаменной", потому что описывают они абсолютно одинаковые вещи, пусть и в разных городах, нов одно время и разными же глазами. От всего, как выразился Вагинов, "трупом несет". Три поколения должно смениться, чтобы выросли нормальные люди. Сменилось уже четыре.
"Козлиная песнь", на мой взгляд, прекрасна. Рекомендую в первую очередь живущим в Санкт-Петербурге и его окрестностях, вплоть до Хабаровска.
Под дружное блеяние
«Автор смотрит в окно. В ушах его звенит, и поет, и воет, и опять поет, и опять звенит, и, переходя в неясный шепот, замолкает Козлиная песнь»
(С. 188).
Казалось бы увлекательные атрибуты литературы Серебряного века налицо, но произведение Вагинова не вызывает никаких эмоций, кроме раздражения. Всё здесь носит печать вторичности, «суррогатности». Взаимозаменяемые персонажи, все эти ротиковы-котиковы, словно клонированы от одного мужчины и одной женщины. Автор только лениво переставляет имена, а иногда и этим себя не затрудняет: отсюда, появление «чуда природы» под названием «неизвестный поэт».
О Вагинове много говорят и пишут: не только дилетанты в ночном эфире, но и настоящие ученые (Марк Амусин). Но такое впечатление, что перед тобой артель «Напрасный труд». Есть, конечно, занимательные невыдуманные элементы реальности постреволюционной России, знакомые по произведениям других писателей и мемуаристов, однако здесь это всё никак не оживляет ходячих зомби, силящихся воплотить образы интеллигентов всех мастей. Много художественных деталей, всяких "гробиков"и книжечек, иностранных словечек, они громоздятся друг на друга без толку и цели. Бесталанно...
В этом смысле показателен Федор Сологуб, человек до предела скучный обыкновенный и до неприличия нормальный. Но в ту эпоху писатель должен был быть декадентом, аморальным типом, и Сологуб такое в себе старательно пестовал, как и Гиппиус, и Вячеслав Иванов и многие другие. «Век таков!» Но выясняется, что читать об этом неинтересно.
Невольно вспоминался «Петербург» А. Белого, где безумие и страх были неподдельными.
Эта книга появилась в списке моих книг, которые хочу прочитать, после прочтения труда "100 запрещенных книг. Цензурная история мировой литературы". Печатного издания у меня в руках не оказалось, но зато нашел аудиокнигу в исполнении Игоря Маликова...
И это меня спасло, так как, боюсь, что бумажная версия была бы мной заброшена на 30 странице, ибо, как мне видится, автор специально насытил свою книгу всяческими, как мне кажется, далекими от сути книги философскими и культурологическими размышлениями и сентенциями, чтобы отвлечь цензоров от основной идеи книги...
Так как я сам по образованию технарь, то рассуждения вот такого рода "- Петербург - центр гуманизма, - Он центр эллинизма", просто иссушали мой мозг. Да еще и голосом Игоря Маликова, сразу отсылавшим к телепрограммам канала "Культура" - это очень и очень "необычно"....
Но в остальном это прекрасная книга о судьбе интеллигенции в СССР и немного в Российской Империи с критикой советского читателя и цензоров....Есть и истории простого люда....и истории "возвращенцев"....
Книга сложная, но для тех, кто получал гуманитарное образование, книга очень понравится
"Козлиная песнь" Константин Вагинов
*1 Козлиная песнь - именно так с древнегреческого переводится слово "трагедия".
*2 Первую половину своей жизни автор прожил с фамилией Вагенгейм, но потом переиначил ее на русский манер, получилось мягко говоря своеобразно.
Книга непростая и с непростой судьбой, была написана в 1928 году. но после скоропостижно смерти автора в 1934 цензоры поставили ее на полку почти на 60 лет. Набрел я на нее чисто случайно и досталась она мне за копейки, читалась тяжело, однако я справился. Повествуется в ней о людях искусства, но своеобразного, все они редкостные инфантилы: бродячий философ, пламенный лектор, Неизвестный поэт, коллекционер порнографии, биограф покойной знаменитости (Вагинов простебал всю тогдашнюю интеллигенцию от уже покойного Гумилева до Бахтина) и так далее. Все они верят, что их деятельность не напрасна, что в сердце весна и вся жизнь впереди (хотя некоторые уже начали лысеть), что для того чтобы написать настоящие стихи необходимо сойти с ума или если составляешь биографию то нужно переспать с женой субъекта. Но мир вокруг них трещит по швам, все меняется, пролетарии берут верх и уже никого не интересуют кадеты с золотыми погонами, пришла пора людей снизу - деятельных Кандалыкиных.
[QUOTE]
Он поднял апуллийский ритон.
- За Юлию Домну! - наклонил он голову и, стоя, выпил.
Ротиков элегантно поднялся: - За утонченное искусство!
Котиков подпрыгнул: - За литературную науку!
Троицын прослезился: - За милую Францию!
Тептелкин поднял кубок времен Возрождения. Все смолкло.
- Пью за гибель XV века, - прохрипел он, растопырил пальцы и выронил кубок.
Я роздал моим героям гравюры Пиранези. Все погрузились в скорбь. Только Екатерина Ивановна не понимала.
- Что вы такие печальные, - вскрикивала она, - что вы такие невеселые!
[/QUOTE]
И вот уже их драгоценный Петербург превратился в совершенно чуждый Ленинград. А время идет и кто-то сумел адаптироваться к соцреализму и через ненависть к себе кропает идеологически нужные вещи, кто-то приобрел профессию, кто-то не зашел в такой тупик, что пришел застрелиться, а один из главных героев и вовсе утонул в бытовухе. А по факту там все смешалось и сюр, и комизм, и самые настоящие трагедии никому не нужных людей, и нагромождения слов в духе модерна.
Freewriting
Главное, избежать общепринятой обстоятельности рецензирования, с ее неминуемым уводом в литературно-аналитические дебри. Ведь, и без того, множество академических и аматорских работ различной тематики были устремлены к связке [Вагинов “Козлиная песнь”]. Мне представляется, что в большинстве своем, эти усилия реализовались удачей, а значит, можно смело (всецело субъективно и рукою неопытной) попытаться соблазнить очередного сомневающегося или просто бесцельно блуждающего к прочтению.
Для меня, наиболее притягательными, в этом произведении, стали два, взаимообуславливающие друг друга, явления: Puer Aeternus (архетип вечного мальчика) и эскапизм; обнажающиеся в карикатурных обликах главных героев и исследуемые Вагиновым с нозологической точностью.
Пуэрство и эскапические фантазмы ключевых героев зачастую приобретают форму откровенных перверсий: одни коллекционируют осязаемые воплощения дурновкусия и пошлости, другие крадут флешбэки из чужих насыщенных, подлинно прожитых жизней, остальные впадают в примитивное донжуанство (аддикцию, сумасходство, et cetera).
Объединительный признак этих тщательно отобранных патологических состояний - нежелание признавать современность и текущую скудную событийность за подлинное, единственно возможное настоящее. Герои все больше живут в черновик, играют словесными конструкциями, живут ими, живут в них. Создают жизнь чернилами на листках; за поля, следует понимать буквально, не выходят! Важно помнить одно: фиктивная гибель в самовольном заточении, постоянное творческое напряжение, и всепоглощающее увлечение абстракцией — это жертва необходимая для реализации величайшего замысла, последнего желания: служить культуре вопреки всеобщему упадку, вопреки человеческому бесчувствию.
Но что делать, если необратимо гибнешь под обстоятельствами? И вокруг, точно нарочно, иные, пленительные примеры обратного: жизни в моменте, устроенности, обладания, простоты.
- Отчего вы критических статей не пишете? - спросил Асфоделиев. - Ведь это так легко.
- По глупости, - ответил неизвестный поэт, - и по лени. Я ленив, идейно ленив и принципиально непрактичен.
- Воли у вас к жизни совсем нет. Не хотите постоять за современность, не хотите деньги получать.
Спасаться иронией: умалить эту самую современность до фантика, изображающего Кармен, и что силы на ним потешаться. Разорвать замкнутый круг слабыми опытами и подражательством: стать двойником кумира, включить в себя его мир, творить в его манере, принадлежать его любовницам. Стало быть, эти порывы необходимы, поскольку обладают гиперкомпенсирующим свойством и до времени служат защитным механизмом; чтобы уклониться от массовости, чтобы избегнуть трагических компромиссов, чтобы не сойти с ума, чтобы выйти победителем.
Однако, не только действующие лица отвергают действительное и ищут пути сопротивления; современная им реальность, в знак взаимности, тоже не учитывает никого из ее презирающих. Посему, мне ясно представляется следующим конфликт в переплетении сюжетных линий (сбивающем и нередко ускользающим от понимания) - мечтатели против реальности; неистощимое против неизбежного; Которая из сторон окажется поверженной, действительность или ее симулякр?
Здесь читателю предлагается сделать свое предвещание (или, все же, предвещание себе?).
Я не верю в счастливый исход для мечтателей, в особенности для тех, кто страдает комплексом спасителя. Мне всегда казалось, что победит время (всегда настоящее), изнашивая и истощая, все замыслы, все страсти, все восторги, всё. Одни узнают сколь мало желаемым было желательное, сколь бесплодным; другие поймут, что обладание расширяет меру необходимого - думала я о героях в преломлении философии Шопенгауэра. Но спохватившись, добавляла: не все ли равно? Может, они уже победили, невзирая на избираемое ими существование лишением, и сопутствующей ему череде бесконечных душевных опозданий. Главное в другом, их внутренняя жизнь полна тайного значения, способного растворить любые страдательные моменты, любые фрустрации.
Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, -- продолжал неизвестный поэт, играя глазами, -- мы особое, повторяющееся периодически состояние, и погибнуть не можем. Мы неизбежны.
Я до бесконечности возражала сама себе, и только ближе к развязке смогла хоть сколько-нибудь определиться.
Вагинов бросил меня в меланхолические рассуждения, ведь я тоже живу в черновик. Для меня, прежде чем произойти, событие отражается в сознании. Как если бы оно уже случилось и привело к таким-то и другим последствиям, успело коснуться эмоциональных отсеков, и так далее. Значит, жизнь все больше, как боязнь череды неудачных склеек, как пакгауз для мечтаний и целей реализуемых только в воображении.
Время бежит, бежит, а он все еще не начал жить, и в нем что-то начинало кричать, что он больше не корнет.
Я не только ощутила себя прообразом главных героев, но и банально осознала, как мало времени впереди. Теперь хочется вырасти из пуэрства и эскапизма как из чрезмерно утягивающих одежд, всему говорить да, податься куда-угодно, будь то зубоврачебные курсы или написание критических статей… Пусть и примитивнейшим образом, но только бы покончить с инфантильными мечтами.
Посему, рекомендую "Козлиную песнь" всем, кто страдает воспоминаниями о призрачном будущем или грезит о прикосновении исчезнувшего мира.
Козлиную песнь смогла прочесть лишь со второго раза. Ее очень советовали в одной книжной группе. При первой попытке книга показалась мне невыносимо абсурдной. Какие-то поэты, непоэты, воображаемые люди, автор, вклинивающийся с обращениями к читателям как бы невзначай. И непонятно ничего: сон ли это, реальность и кто там кому привиделся на самом деле. На тот момент книга показалась настолько странной и непонятной, что была благополучно отложена и забыта на целый год.
Недавно зашел разговор о заброшенных книгах, и первой из таких недочитанных вспомнилась именно Козлиная песнь. Наверное, просто настал ее час, потому что впечатление было прямо противоположное. Если описывать язык, которым написана эта «петербургская сказка», то это было бы «поэтичный, мелодичный, звенящий». Автор описывает жизнь творческой интеллигенции в Петербурге 20х годов. Герои его, хоть и являются «людьми искусства», коими они себя считают, но искусство это никому в нынешнем изменившемся мире не нужно. Автор представляет нам настоящий калейдоскоп: неизвестные поэты, философы, бывшие студентки-вузовки, коллекционеры безвкусицы, писали биографы. Все они еще чувствуют себя совершенно юными; верят в «башню культуры», возвышающуюся над этим тоскливым обывательством, читают стихи в коммуналках; пишут книги, которые хранят в сундуке и верят, верят, что все это не напрасно, что на дворе все еще май.
«И на домах, и на лицах, и в душах дрожит зеленоватый огонек. Мигнет огонек – и не Петр Петрович перед тобой, а липкий гад; взметнется огонек – и ты сам хуже гада; и по улицам не люди ходят: заглянешь под шляпку – змеиная го-лова; всмотришься в старушку – жаба сидит и животом движет.»
И живут они своими смешными наивными надеждами, не замечая, что все что было «творческой интеллигенцией» умирает. Нет больше Петербурга, есть Ленинград. Кто-то смог приспособиться, стать отличным специалистом, писать «правильные» стихи, и ненавидеть себя за это. А кто-то так и остался стареющим юношей, еще лелеющим прежние надежды. У каждого из них порой бывают моменты, что они замечают как постарели, что они больше не юноши и девушки, что их мечты не нужны теперь даже им самим.
«И Ковалев при виде лодок вдруг старел душой и с ужасом вокруг осматривался и чувствовал, что время бежит, бе-жит, а он все еще не начал жить, и в нем что-то начинало кричать, что он больше не корнет, что он никогда не сядет на лошадь, не будет ездить на круговой верховой дорожке в Летнем саду, не будет отдавать честь, не будет раскланиваться с нарядными барышнями.»
«Раз, сидя в садике, Тептелкин почувствовал, что культура, которую он защищал, была не его, что он не принадлежал к этой культуре, что он не принадлежал к миру светлых духов, к которым он причислял себя раньше, что ничего ему не дано сделать в мире, что пройдет он как тень и не оставит по себе никакой памяти или оставит самую дурную. Что все конторщики так же чувствовали мир, лишь различно варьируя, что нет бездны между ним и бухгалтером, что все они в общем говорят о культуре, к которой они не принадлежат. И на концерте заезжего дирижера нечто мутное заструилось по щекам Тептелкина, но не от музыки он плакал. Хотел бы он навсегда остаться юношей и смотреть на мир в удивленье.
И когда казалось ему, что нет разницы между ним и скулящим обывателем, тогда он делался сам себе противен, и тогда тошнило его, и он беспричинно злился на Марью Петровну и даже иногда бил тарелки.»
И хоть истории этих героев печальные, в них не чувствуешь трагизма. Даже в их душевных страданиях есть что-то комичное и трогательное.
Нужно ли читать эту книгу?
Если вы испытываете нежную ностальгическую любовь к Петербургу, любите поэзию, творческих людей, какими бы нелепыми они иногда не казались, то обязательно!
Вагинов — ОБЭРИУт-романист
Братья художники, образуем монастырь Господа нашего Аполлона. Будем трудиться во славу его. Тяжел путь, но радостна вера в воскрешение его.
Увлёкшись творчеством Хармса, Введенского и Заболоцкого, я не мог не заметить такую важную фигуру в их окружении, как Константина Вагинова. Если вы также пришли к нему за литературным абсурдом, то вы немного не по адресу.
Проза Вагинова(четыре романа и два рассказа) построена не так просто. Для подробного описания этого культурного явления произведения можно разделить на две группы:
1)Раннее творчество
"Монастырь Господа нашего Аполлона", "Звезда Вифлеема", "Козлиная песнь" и "Труды и дни Свистонова" были написаны в двадцатые года прошлого века и посвящены изменениям культурного мира в связи с революцией 1917-ого года. Петербург Имперской России, наполненный чарующими образами античности, со сменой власти теряет львиную долю своего таинственного очарования. "Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается – автор по профессии гробовщик, а не колыбельных дел мастер." Часть интеллигенции покидает Россию, а те, кто не погиб от рук большевиков, остаются на пепелище старого мира.
Многие герои этих произведений списаны с реальных людей той эпохи. Зачастую они входят в образы собирательные, хотя некоторые персонажи сохраняют индивидуальность. Герой, соответствующий одному человеку, может в конце концов пережить события из жизни другого. Так находят себе отражение многие важные события в жизни интеллигенции, ставшие общим горем для русского народа. В итоге изменяется не только мир вокруг, но и поэты, наблюдающие разрушение старой действительности.
Страшно жить мертвецу среди живых, страшно быть человеком страны умершей.
Можно было бы описать все четыре произведения подробно по отдельности, но такое лучше прочитать самостоятельно. Все они в той или иной мере оставили после прочтения хорошие впечатления, потому эту часть книги можно оценить высшим баллом.
2)Позднее творчество
Сюда относятся романы "Бамбочада" и "Гарпагониана", написанные в начале тридцатых незадолго до смерти автора. Петербург здесь уже окончательно становится Ленинградом. Тема магического прошлого уходит на дальний план. Вперёд же выходит причудливый быт нового времени. Сам автор в эпиграфе к Бамбочаде приводит такое словарное определение: "Бамбочада – изображение сцен обыденной жизни в карикатурном виде."
Главными героями выступают соответственно люди странные, например инженер Торопуло, помешанный на еде, или "систематизатор" Жулонбин, собирающий и сортирующий всё и вся. И все эти причуды не просто увлечения. Это гиперболизированные мании. Торопуло рассказывает о еде, как об искусстве, видит еду в окружении, готовит причудливые блюда и коллекционирует вместе с товарищем фантики. Жулонбин любыми способами старается заполучить всякую мелочь от ногтя до ленточки для волос, чтобы в своей комнате их кропотливо рассортировать. Есть конечно и те, кому можно посочувствовать, но, увы, получается это с трудом.
На меня эти два романа произвели слабое впечатление. Вроде есть и интересные конфликты, и странные персонажи, как я люблю, и умные мысли, но выглядит это как-то не целостно. После прочтения в голвое остаются лишь какие-то обрывочные элементы произведений. Виной тому конечно стала ранняя смерть автора и незаконченная редакция, но если ставить этой части книги оценку, то это будет не больше 3,5.
Скажу сразу, книга пришла ко мне не вовремя. Я не могу сейчас её оценить по достоинству, так как настроена на совершенно иной лад, и юношеский ломано-сумасбродный, высокопарный и манерный стёб автора над современным ему литературным обществом Петербурга, кажется мне вторичным и утомительным.
Роман Козлиная песнь(1928) вышел почти одновременно с книгами "Двенадцать стульев" (1927) и "Мастер и Маргарита" (1928), где тоже изрядно досталось собратьям по перу. Видимо время было такое или литературная мода. Многие из прототипов узнаваемых персонажей Вагинова обиделись на него, прочитав роман. Что ж, - их можно понять - мне тоже показалось, что он безжалостен и жесток почти как ребенок с увеличительным стеклом, подпаляющим крылышки предмету исследования.
Возможно, я не бросила бы роман, не окажись он весь как на одной ноте, однообразным и затянутым, когда мне все равно, что произойдет с его картонными действующими лицами, потому что трагические судьбы многих прототипов мне известны, а посему
тут "равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух"
Книгу не заношу в недочитанные, потому что свои отношения с ней я выяснила, с середины до конца пролистала и возвращаться к ней более намерения не имею.