Записки психопата

Многие и думать забыли, что Веничка Ерофеев написал что-то помимо "Москвы-Петушков"... И, наверное, правильно. Ну, что там ещё? "Записки психопата" да недотыкомная "Вальпургиева ночь". И то, и другое — вещи недотыкомочные. "Записки психопата" — слишком юные, бесцельные, пафосные. А на продолжение "Вальпургиевой ночи" у Венички не хватило пороху, возможно, там в итоге и вышло бы что-то интересное.

Тем не менее, попробуем считать "Записки психопата" законченным произведением. Делать это довольно сложно, потому что перед нами дневник и дневник нелитературный. То есть он не вымышленный, а настоящий, не рассказывает нам никакой цельной истории да и вообще, мягко говоря, уныловат. Почему? Да потому что Веничка писал его в восемнадцатилетнем возрасте. Нет, у меня нет никаких предубеждений против возраста, некоторые и в шестнадцать лет умудряются быть интереснее умудрённых опытом зрелых личностей. Но это, скорее, исключение. А вот Веничка исключением не был, хотя и очень хотел бы быть (как раз это, как по мне, в подростковом возрасте ярче всего и выпирает изо всех щелей). Веничке же даже немного проще, чем остальным. Он чуть умнее остальных. не могу сказать, что он сильно умнее окружающих, потому что его дневник всё-таки выдаёт, что Веничка чуть более начитан и чуть более умеет связать пару слов. Но всё его бахвальство и упоение собственной крутостью выглядят точно так же, как и современные подростковые блоги каждого школьника старших классов, который чуть более разносторонне развит, чем серая масса ботов. Ну да, он может материться через каждое слово, много бухать, трындеть на кухне про смысл жизни и даже сочинять стихи. При этом абсолютно неумело вставляет в собственный блевничок типичные фразы, которые используют люди на интервью, когда хотят себя расхвалить, но не могут убедительно сделать это от первого лица. То бишь, они используют третьих лиц. А вот мои друзья говорят, что я офигенный, мудрый, интересный, необычный, продолжайте список дальше, пока не устанет муза.

В целом прочесть эти заметки любопытно, потому что когда-то этот самый человечек, такой непримечательно и обыденно "интеллектуальный" напишет глубокое и, не побоюсь это признать, скандальное произведение "Москва – Петушки". Пока же он просто вопит петушком пару сотен страниц. Странно, что он решил напечатать это в сознательном возрасте, обычно за такие детские опусы хорошим авторам бывает стыдно. Вот разве что в этом и заключается вся необычность дневников.

Да вы даже в название вдумайтесь, "Записки психопата", ну усраться веником, какая крутость. Ах, какой вы необычный и загадочный, Веничка, может, выпьем?

28 октября

31 октября
Незаметно смиряюсь.
Раньше меня обнадеживала довольно странная вещь: мне почему-то казалось, что в пятьдесят седьмом году не может быть никакой осени...
Вчерашний день убедил-таки меня, что так оно и есть...
Я как будто задремал...
Проводил аплодисментами все происшедшее, а вызывать на бис не собираюсь...

Отсутствующую ножку стола замещает внушительная стопка орфографических словарей, собранных со всего общежития – реформа русского языка 1956 года превратила филологическую Библию в предмет сомнительной полезности. Столешница подёрнута плёнкой коричневатых разводов. На истёртом углу стоит бутылка, стакан (в котором больше, чем в бутылке), литровая банка – уже без огурцов, но с кедровыми орехами, выразительно плавающей петрушкой и окурками.
Поднять гранёный с целью не оставить ни капли, выпить. Выдохнув, погрузить пальцы в тёплый рассол, слизать вместе с прилипшей зеленушкой. С четвёртого раза зажечь спичку, после глубокой затяжки опустить на стол локти, обнаружить между ними записи. Окунув пустой мундштук в горькую ночь, узким концом писать себе.

Таким либо сколь угодно иным может представляться процесс создания «Записок психопата» Венедиктом Ерофеевым – студентом филфака МГУ во времена разоблачения культа личности, благодаря которой пролетарий-отец юнца шесть лет нежился в лагерях за антисоветчину.
Полёт в поиске своего места откладывается из-за наличия пустых людей, забирающих время, отламывающих куски воли к существованию. Всё происходит медленно и неправильно. Если взглянуть со стороны, так пишет жизнь человек навсегда одинокий, со всей искренностью бьющийся о нерушимую стену социального неприятия. Пишет поперёк допустимого. На прямо таки художественно отображённом срезе эпохи, душившей литературный прогресс нации, становится явственно очевидна узость культурной морали. Многие отчисления из институтов, частотные смены рода деятельности разнорабочего эрудита, восходящий к статусу святости надлежащий алкоголизм – всё это можно принять за свидетельства того, что полёт в поиске… под командованием личностного начала и т.д. – проходит без пусть даже условной пользы. Это "своё место" попросту географически отсутствует на красной карте относительной нравственности поколения. Становишься хронически грустен и растерян, не успевая загородиться. Возможности для движения вперёд кончаются, бумага же не кончается никогда. Дневник как собеседник в себе.

Если в двадцать первом веке позволить себе представить советские пятидесятые, отбросить придуманные бездарностями ограничения, хотя бы проявить желание понять творчески трудолюбивого, однозначно одарённого человека, которому и двадцати нет, – получится оценить труды Ерофеева вполне.
Как рождённый поэтом общается не с настоящим или будущим, но со своими предшественниками и учителями, так Венедикт Васильевич, поэт-романтик в прозе незавидного бытия, обращается в своём монологе к нам, за шестьдесят лет выучившим все определения понятия «постмодернизм» и изобретающим новые его значения.

Я – крохотный нейтрон в атоме сталинской пепельницы.
Я изымаю вселенную из-под ногтей своих.

© Olimpia Zagnoli

Ценить. В ожидании публикации новых глав жизни.

Записки сумасшедшего из подполья

Меня похоронили на Ваганьковском кладбище...
Я был слишком мертв, чтобы выражать к этому отношение.

Затрепанный том Гоголя был первой книгой в жизни Венедикта Ерофеева, той, по которой четырехлетним он научился читать. И писать. Это вообще была единственная книга в доме. И когда старшая сестра спросила мальчика, что он там пишет, тот серьезно ответил: "Записки сумасшедшего". Клейменный, помеченный, отмеченный Гоголем, он "Москву-Петушки" назовет поэмой в прозе, как "Мертвые души". Там много общего: и роман пути, и высокая поэтика в сочетании с тьмой низких истин, и не вызывающий симпатии герой, который все тоже куда-то едет, так ничего не достигая. Но теперь о "Записках психопата"

Первое произведение, вышедшее из-под пера автора. Дневник, охватывает полуторагодовой период, от октября пятьдесят шестого до начала лета пятьдесят восьмого. Время от отчисления из МГУ до поступления в Орехово-Зуевский пед. Оттуда тоже вскоре изгонят, да он и не перестанет работать ни учясь в Орехово-Зуеве, ни позже во Владимире. Но работающий студент (учащийся в ВУЗе рабочий), имеет в социуме совсем иной статус, чем простой неквалифицированный работяга. А первое столкновение с системой, в ее ориентации на малых мира сего: бесправных, убогих, нищих духом, не отягощенных интеллектом, не имеющих возможности что-то изменить - получен и описан в это время.

Кто в великой русской литературе главный по маленьким людям? Конечно, Достоевский. Вторым источником без колебаний назову "Записки из подполья". Ну, потому что позиция автора, то самое, характерное для Ерофеева отстраненное участие, невовлеченная вовлеченность. Присутствуя в обстоятельствах физически, надстоять им интеллектуально, эмоционально, морально. Выступать катализатором многих неприятных ситуаций, будучи облеченным незримой защитой, которая подстрахует от совершенной катастрофы даже в роковых обстоятельствах. И сюжетно многое совпадает. Сцена (множество сцен) с женщинами, строго говоря, не проститутками, но худшего уровня морального падения - корреспондируют с "Записками из подполья".

Однако к "Запискам психопата". Что вообще за книга? Очень неровный текст. Включает изрядное количество со стенографической дотошностью (благо, память великолепная) перенесенных на бумагу попыток увещевать автора, предпринятых на разных этапах различными функционерами. Из всех столкновений, нетрудно догадаться, Веничка выходит моральным победителем. Что не означает одновременного повышения статуса и улучшения социально-бытовых условий. Скорее наоборот.

Вторым по частоте выступает поток сознания, фиксирующий подробности возлияний, совокуплений, абстинентных состояний. Местами остроумно, большей же частью омерзительно до тошноты. В неряшливом мутном водовороте встречаются замечательной красоты вещи. Вроде рассказа о первой школьной любви, которая покатилась по наклонной плоскости много раньше медалиста Ерофеева и, в отличие от него, скоро достигла дна. Впрочем, это была судьба почти всех женщин, любимых Веничкой.

Жемчужина "Записок" рассказ о Птичьем острове. История родины в форме философской сказки, во многом перекликающаяся с зиновьевскими "Зияющими высотами" и "Удавами и кроликами" Искандера, написанная много раньше, в конце пятидесятых. Таки да, он был чертовски талантлив.

Так, ну и пожалуй, на этом я с Ерофеевым закончу. Как-то хватит с меня влагалищ его воображения, из которых периодически выползают Шедевры (да ещё с большой буквы!), пьянок, исканий, молодого задора, самолюбования, и повествований о том, как юный герой-поэт ставит на место разбушевавшийся пролетариат. Надоело.
Наверное, что-то в нём найдут другие, наверное, другими будут и оценки. Но для меня — слишком всё это высоко, оригинально, непознаваемо etc., еtc.

Я - все.
Я - маленький мальчик, замурованный в пирамиде. Ползающий по полу в поисках маленькой щели.
Я - оренбургский генерал-губернатор, стреляющий из мортиры по звездам.
Я - мочка левого уха Людовика Восемнадцатого.
Я - сумма двух смертоносных орудий в социалистическом гербе. Меня обрамляют колосья.
Слово "зачем" - это тоже я.
Я - это переход через Рубикон, это лучшие витрины в Краснопресненском универмаге, это воинственность, соединенная с легкой простудой.
Я - это белые пятна на географических картах.
Надо мной смеялись афинские аристократы. Меня настраивали на программу Московского радио. Меня подавали с соусом к столу мадам Дезульер.
В меня десять минут целился Феликс Дзержинский, - и все-таки промахнулся.
Мною удобряли земельные участки в районе города Исфагань и называли это комплексной механизацией, радостью освобожденного труда и еще чем-то, чего я не мог уже расслышать.
Знаменитый водевилист Боборыкин обмакивал в меня перо, а современные пролетарии натирают меня наждачной бумагой.
Я - крохотный нейтрон в атоме сталинской пепельницы.
Я изымаю вселенную из-под ногтей своих.

С этого момента и навсегда Ерофеев останется для меня автором «Москвы-Петушков» и только них. Потому что это уже предел. Не его, конечно (он запределен), а меня как увлеченного читателя и живого человека. Веничка – потрясающий талант, и погружаться каждую страницу в бездну его живого, пульсирующего, беспроглядного отчаяния... Нет, больше - нет. Ни за что. Оно заражает и отравляет, не дает дышать, слепит, направляет мыслепоток в восхитительный лабиринт, который уже через какую-то фразу превращается в бездонный окоп, до краев заполненный грязью. И в нем иной раз хочется утонуть, назло и вопреки. Остается только держаться на грани внимания, чтобы спастись, и пробиваться, пробиваться дальше.

Если вы чувствуете непреодолимую симпатию к находящейся в пределах земного вещи, уничтожьте ее.
Если это деньги - сожгите их.
Если это человек - толкните его под трамвай.
Если это дама - привяжите ее к стене и вбейте ей клин.
Убедите себя, что отвращение - самое естественное отношение к предмету и что на поверхности вашей планеты не должно быть ничего, к чему бы вы чувствовали влечение.

Если какой-нибудь злой человек попросит меня «в двух словах», то вот они – безнадега и смех, Смех и Безнадега. Так безнадежно, что смешно. Безвыходный смех. Смеяться от беспросветности. И просто так.

Да, я тебе слишком сочувствую... Остаться тебе одной — значит действительно «подыхать с тоски». По крайней мере, известно, что человек мало-мальски умный, оставшись вне общества, бывает все-таки наедине со своими мыслями. Вам же, госпожа пролетарка, поневоле приходится тяготиться полным одиночеством.

В отчаянии, вдохновлен, разочарован, благодушен, злобен, просветлен, саркастичен, уничтожен, самовлюблен, влюблен, мертв и мертвецки пьян. Был ли ты счастлив, Веня? Был ли?

Ммилые вы мои!
Да ведь я точно такой же!
Помните? - когда похолодало двадцатого марта, ведь и я закрывался рукой от ветра, отворачивался, хотел, чтобы теплее было!

Прощай, точно такой же Веничка. Теперь только "Москва-Петушки". Где ты опять погрузишь меня на самое дно своей горечи, растоптав и искалечив, но при этом не отпустишь моей руки. И я не отпущу.

Прадед мой сошел с ума.
Дед перекрестил дрожащими пальцами направленные на него дула советских винтовок.
Отец захлебнулся 96-и-градусным денатуратом.
А я — по-прежнему Венедикт.
И вечно таковым пребуду.