Сегодня все основные понятия, используемые нами для описания существующего конфликта, — "борьба с террором", "демократия и свобода", "права человека" и т. д. и т. п. — являются ложными понятиями, искажающими наше восприятие ситуации вместо того, чтобы позволить нам ее понять. В этом смысле сами наши «свободы» служат тому, чтобы скрывать и поддерживать нашу глубинную несвободу.
Книга о реальности, которая сон, мечтах и пустыне реального, где этим мечтам быть/жить/просыпаться песком сквозь пальцы. Автор не всегда последователен - он как зеркало, которое треснув, все еще отражает мир вокруг, или, точнее, ту часть мира, которая попадает в его поле зрения, но не это важно - мир треснул, отражения ветвятся и множатся, не отменяя самого факта, что в трещинах не (или не только) зеркальный круг.
Книга о реальности, которая сон, мечтах и пустыне реального, где этим мечтам быть/жить/просыпаться песком сквозь пальцы. Автор не всегда последователен - он как зеркало, которое треснув, все еще отражает мир вокруг, или, точнее, ту часть мира, которая попадает в его поле зрения, но не это важно - мир треснул, отражения ветвятся и множатся, не отменяя самого факта, что в трещинах не (или не только) зеркальный круг.
Насколько я реален, настолько я не демократ?
Отличное философское эссе.
Широкое и глубокое обсуждение проблемы терроризма и той сети лжи, лицемерия, которым стала постполитика, когда она совершенно лишается Этического и оборачивается против всех постулируемых правил "Свободы", признавая возможность говорить о пытках /нужно, конечно, понимать, что Жижек не настолько наивен, чтобы руководствоваться идей окна Овертона, он говорит о более фундаментальной причине беспокойства, а именно самого изменения дискурса вокруг возможности ограничивать свободу в ответ на паразитирования на этой самой Свободе/. Понятно, что о Свободе он говорит особо акцентируя внимание, потому что именно она сейчас в особой опасности.
Отсылка к Матрице, рассмотрение мультика Шрек в том смысле, что он становится образом нашей реальности, где намешаны всевозможные толерантности до абсурда. Образ "наполненных водой колыбелей", видимо, является образом, который широко насаждается человеку нашего времени.
Вот почему нам следует полностью изменить положение вещей, показанное «Матрицей»: то, что фильм представляет как сцену пробуждения в нашем подлинном положении, в действительности является ее полной противоположностью, самой фундаментальной фантазией, служащей опорой нашего бытия.
Идеи показались оригинальными и достаточно проработанными.
Ответ на виртуальность и реальность, кажется таков: в борьбу вступают не разные конструкты, всегда борются Видимое и его Избыток, т.е. неотделимое последствие.
Псевдонатурализованные этнорелигиозные конфликты — это форма борьбы, соответствующая глобальному капитализму: в нашу эпоху «постполитики», когда настоящая политика постепенно замещается экспертным социальным администрированием, единственным оставшимся легитимным источником конфликтов становится культурная (этническая, религиозная) напряженность. Сегодняшний рост «иррационального» насилия должен, таким образом, рассматриваться как точный коррелят деполитизации наших обществ, то есть исчезновения подлинно политического измерения, его смещения на другие уровни «управления» общественными делами: насилие объясняется на языке социальных интересов и т.д., и необъяснимый остаток не может не показаться «иррациональным»... Здесь важна совершенно гегельянская диалектическая инверсия: то, что сначала кажется множеством «остатков прошлого», которые постепенно будут преодолены с ростом терпимого мультикультуралистского либерального порядка, неожиданно — в проблеске интуиции — осознается как сам способ существования этого либерального порядка — короче говоря, телеологическая темпоральная преемственность разоблачается как структурная современность.
Первоначально согласившись с тем, что у него есть все свободы, которые только можно пожелать, он затем просто добавляет, что не хватает только одного — «красных чернил»: мы «чувствуем себя свободными», потому что нам не хватает самого языка, чтобы артикулировать нашу несвободу. Это отсутствие красных чернил означает, что сегодня все основные понятия, используемые нами для описания существующего конфликта, — «борьба с террором», «демократия и свобода», «права человека» и т.д. и т.п. — являются ложными понятиями, искажающими наше восприятие ситуации вместо того, чтобы позволить нам ее понять. В этом смысле сами наши «свободы» служат тому, чтобы скрывать и поддерживать нашу глубинную несвободу.
Окончательный итог глобальной субъективации состоит не в том, что «объективная реальность» исчезает, но в том, что сама наша субъективность исчезает, превращается в глупую причуду, тогда как социальная реальность продолжает свой бег. Возникает соблазн перефразировать здесь знаменитый ответ следователя Уинстону Смиту, сомневавшемуся в существовании Старшего Брата («Вы не существуете!»[38]): подходящий ответ на постмодернистское сомнение в существовании идеологического большого Другого — самого субъекта не существует…
Что, если мы «на самом деле живы» только тогда, когда рискуем собой с чрезмерной интенсивностью, которая ставит нас за рамки «простой жизни»? Что, если тогда, когда мы сосредотачиваемся на простом выживании, даже если оно оценивается как «приятное времяпрепровождение», мы в конечном итоге упускаем саму жизнь?
Нужны все виды — в том числе воспитанные и грубые, бедные и богатые, жертвы и палачи?