Цитаты из книги «Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх» Елена Якович

Хотя вот Алексей Федорович Лосев, несмотря на арест и на то, что был в лагере на стройке Беломорканала, остался в философии. Но вообще, всем философам пришлось тогда стать в той или иной степени марксистами. Папа же говорил, что марксизм – это совсем не философское учение. В крайнем случае мировоззрение, но не наука.

«Ты же хорошо знаешь немецкий. Почему ты так часто лазаешь в словарь?» Он говорит: «А как же иначе? Я не только в один словарь лазаю, а с одним словом во много словарей!» Я говорю: «Почему?» – «Мало знать слово. Я, может быть, знаю два-три его значения, а может, их у него восемь? Поэтому на всякий случай надо смотреть во все словари, проверять даже те слова, которые я хорошо знаю».

«Стихи не должны читать артисты. Стихи должны читать поэты».

Едины – мы, лишь дышим разно — И мы измерили все сны — И всплеск ничтожного соблазна Нам не заменит глубины…

На втором этаже жила Елена Константиновна Малиновская, которую называли «красным директором» Большого театра. Сейчас это дико представить, но после революции встал вопрос: можно ли отменить балет в России и быть или не быть Большому театру? Всерьез обсуждалось его закрытие. И Малиновской пришлось доказывать – именно в этой формулировке, – что оставлять хотя бы на год пролетариат Москвы без Большого театра недопустимо.

Книга получилась о том, как изгоняли интеллект из России. И о том, как он сопротивлялся доступными лишь ему, интеллекту, способами.
В том числе – памятью культуры.

Отец ушел из моей жизни, когда мне было двадцать лет. Мама ушла, когда мне было сорок лет. Когда я стала больше интересоваться семейной историей, уже никого не было.
Уже не от него я узнала, как это было с «философским пароходом»; что это была реальная замена смертной казни изгнанием, задуманная Лениным и осуществленная Дзержинским; как составляли списки, приходили домой с обыском и арестовывали людей, которыми гордилась Россия; как их сажали на поезда и везли из Москвы и других городов в Петроград, откуда на немецких торговых судах осенью 1922 года отправляли в Германию, в Штеттин; и как они давали подписку, что если надумают вернуться, их расстреляют. Так уехали Франк, Трубецкой, Бердяев, С.Н. Булгаков, Ильин, Лосский, составлявшие среду и цвет зарождавшейся русской философии. Еще раньше покинул Россию Лев Шестов.

Совсем я была еще маленькая и как-то папу спросила: «Папа, а что такое – философия?» Он засмеялся и говорит: «Как бы тебе объяснить? Философия – это наука о науках». Я уточнила: «Значит, самая главная наука?» Он: «По-моему, да». И так у меня это и осталось на всю жизнь в памяти. Философия – самая главная наука. За философию с ним и расправились.

... папа знал девятнадцать языков, и после долгих ходатайств ему все-таки разрешили заниматься переводами, правда, «при обеспечении надлежащего идеологического руководства». И никакой философии!

Когда я добралась до Новосибирска, оказалось, что и в Новосибирске нет билетов до Томска. Целый день я провела в вокзальной толкучке. И до сих пор помню, что маме написала: «Насколько я по литературе любила русский народ-богоносец, настолько он оказался невыносим в жизни!».

И действительно, папа отличался необыкновенным остроумием и совершенно не мог пропустить какого-нибудь шутливого или двусмысленного слова, если его можно было как-то обыграть или переделать по-другому. Например, я помню, с папиной легкой руки пошло по всей Москве, что Бердяев, известный философ, – Белибердяев. Папа мне даже объяснял: «Ну, он же больше литератор, чем философ. Поэтому он Белибердяев». А своего друга профессора Павла Сергеевича Попова, отличавшегося обстоятельностью речи, он называл «скукиным сыном».

Папа очень хорошо читал вслух, особенно стихи. Часто читал дома, а мы слушали. Зажигали камин, садились на ступеньки лестницы, которая вела в его кабинет, а он сидел внизу за своим большим письменным столом. Получался греческий амфитеатр. И вот когда он начал переводить, то читал нам большие куски своих переводов из Байрона и Шекспира, но иногда и прозу. Рассказывал всякие комические случаи из переводческой практики. Например, вместо «нижегородской дороги» однажды перевели: «Поехал по нижней дороге города». А как-то он редактировал английский перевод «Анны Карениной» для английского издательства, столько оттуда всяких смешных ляпсусов приводил…
Я помню, как он переводил «Тяжелые времена» и «Холодный дом» Диккенса, мистерии Байрона, писал примечания к «Ярмарке тщеславия» Теккерея… Из Шекспира он перевел «Макбета» и сам мне говорил, что будет переводить «Юлия Цезаря», но это уже не пришлось.

"Я помню, что мой четырехлетний сын Алеша очень плакал и боялся, когда были бомбежки. А я ему сказала: «Зато, знаешь, когда много бомбят, то бывает и много осколков. Завтра мы пойдем на улицу и станем собирать всякие интересные штуковины». И после этого он стал любить бомбежки".

У нас в России или ангел, или аист, никто же не рожал!