В «Мраморном лебеде» причудливо переплетаются три линии. Первая – послевоенное детство, мучительные отношения в семье, молодость, связанная с карикатурно-мрачным Тартуским филфаком, где правит Ю. М. Лотман, рассказ о дружбе с Довлатовым и другими… Вторая линия – сюрреалистические новеллы, родившиеся из реальных событий. И третья – особый взгляд на те великие произведения литературы, которые более всего повлияли на автора. Всё вместе – портрет эпохи и одновременно – портрет писателя, чья жизнь неизбежно строится по законам его творчества. Роман – финалист «Русского Букера», лауреат премии журнала «Звезда» и премии фонда «Эстонский капитал культуры» за 2014 год.
Чужая жизнь, чужая поэзия. Чужая ранка на коленке.
Как хорошо, что у меня было счастливое детство! Как хорошо, что у меня в прошлом нет пищи для россыпи жутковатых рассказов о деспотичной матери, как хорошо, что мне не приходится по-детски соединять в них правду с выдумкой, плести небылицы и тут же опровергать их. Мне не приходится заборматывать свой страх, не нужно спускаться к кольчецам и усоногим.
И не проросла во мне диковатая поэзия, не «скопилось во рту теплое шерстяное говорение», мне не надо лить воедино рыб, кровь, голые ветки и пустоту. В моей прозе (если бы она и была) не было бы повторяющихся сюжетов пролитого на ноги в капроне кипятка, криминальных абортов, уходящих на всю ночь в гости родителей, зарубленной топором любовницы. Эти мотивы во мне ничего не трогают – но верю, что кто-то найдет в них и поэзию, и символ, и что-то лично своё.
В 1960-х годах меня еще не было на свете. Стихи не были "нашим образом жизни, бытом, интерьером". Я не здоровалась строчками Вознесенского, не прощалась цитатами из Ахмадулиной, не выкрикивала в спорах строфы Евтушенко. Я ни разу не была в Театре на Таганке. Эта суматошная, поэтичная, эротичная среда не дала мне новый язык. Мне сейчас не всегда понятен его смысл, я ловлю отсылки лишь к знакомым Мандельштаму, Пастернаку, Цветаевой, Набокову, Шекспиру и знаю, что многое в книге проходит мимо меня.
Я не была в Тарту, не училась у Юрия Лотмана. И, наверное, я бы написала нечто благообразное и умилительное – но не так написал автор. Израненный в семье подросток находит шумное общество таких же неприкаянных людей. И красота, и грязь – все вместе.
Мне не знакомы эстонская культурная среда тех лет. Я не знаю этих режиссеров, драматургов, поэтов. Но я поразилась рассказу о человеке, который однажды увидел на стене лозунг «Эстония для эстонцев» и смертельно испугался, и не сразу вспомнил, что он – коренной эстонец. Впрочем, от этого ему не стало менее страшно.
Выше я не упомянула еще один часто встречающийся образ из книги – сковыривание корочки с затянувшейся ранки, обнажение новой тонкой розовой кожицы.
Видимо, это лучшее определение книги «Мраморный лебедь» - снятие «корочки» бытовой тошноты и детских страхов для открытия нежной лирической сути главной героини.
Что ж, несмотря на то, что мой опыт очень далёк от описанного, читать было интересно – местами противно и больно, но снять корочку с ранки действительно всегда очень хочется. Хотя, если ранка чужая, то процесс становится... ммм... неестественным.
Чужая жизнь, чужая поэзия. Чужая ранка на коленке.
Как хорошо, что у меня было счастливое детство! Как хорошо, что у меня в прошлом нет пищи для россыпи жутковатых рассказов о деспотичной матери, как хорошо, что мне не приходится по-детски соединять в них правду с выдумкой, плести небылицы и тут же опровергать их. Мне не приходится заборматывать свой страх, не нужно спускаться к кольчецам и усоногим.
И не проросла во мне диковатая поэзия, не «скопилось во рту теплое шерстяное говорение», мне не надо лить воедино рыб, кровь, голые ветки и пустоту. В моей прозе (если бы она и была) не было бы повторяющихся сюжетов пролитого на ноги в капроне кипятка, криминальных абортов, уходящих на всю ночь в гости родителей, зарубленной топором любовницы. Эти мотивы во мне ничего не трогают – но верю, что кто-то найдет в них и поэзию, и символ, и что-то лично своё.
В 1960-х годах меня еще не было на свете. Стихи не были "нашим образом жизни, бытом, интерьером". Я не здоровалась строчками Вознесенского, не прощалась цитатами из Ахмадулиной, не выкрикивала в спорах строфы Евтушенко. Я ни разу не была в Театре на Таганке. Эта суматошная, поэтичная, эротичная среда не дала мне новый язык. Мне сейчас не всегда понятен его смысл, я ловлю отсылки лишь к знакомым Мандельштаму, Пастернаку, Цветаевой, Набокову, Шекспиру и знаю, что многое в книге проходит мимо меня.
Я не была в Тарту, не училась у Юрия Лотмана. И, наверное, я бы написала нечто благообразное и умилительное – но не так написал автор. Израненный в семье подросток находит шумное общество таких же неприкаянных людей. И красота, и грязь – все вместе.
Мне не знакомы эстонская культурная среда тех лет. Я не знаю этих режиссеров, драматургов, поэтов. Но я поразилась рассказу о человеке, который однажды увидел на стене лозунг «Эстония для эстонцев» и смертельно испугался, и не сразу вспомнил, что он – коренной эстонец. Впрочем, от этого ему не стало менее страшно.
Выше я не упомянула еще один часто встречающийся образ из книги – сковыривание корочки с затянувшейся ранки, обнажение новой тонкой розовой кожицы.
Видимо, это лучшее определение книги «Мраморный лебедь» - снятие «корочки» бытовой тошноты и детских страхов для открытия нежной лирической сути главной героини.
Что ж, несмотря на то, что мой опыт очень далёк от описанного, читать было интересно – местами противно и больно, но снять корочку с ранки действительно всегда очень хочется. Хотя, если ранка чужая, то процесс становится... ммм... неестественным.
Хорошая литература - всегда про тебя, плохая - всегда про других. Любовь к плохой литературе - попытка изменить свою судьбу на более легкую.