Книга выдающегося русского мыслителя и богослова Сергея Булгакова (1871–1944) – самая значительная его философская работа, представляющая собой, по словам автора, род духовной автобиографии или исповеди. «Как возможна религия», «вера и чувство», «религия и мораль», «природа мифа», «мировая душа», «природа зла», «пол в человеке», «грехопадение», «спасение падшего человека», «власть и теократия», «общественность и церковность», «конец истории» – таковы лишь некоторые из многочисленных вопросов, которые С. Булгаков рассматривает в своей книге, давно ставшей библиографической редкостью.
Вступительная часть этого глобального труда посвящена вопросу, имеет ли право на существование религиозная философия, какая она должна быть и зачем нужна. Понятное дело, о. Сергий считает, что нужна, но чем дальше он рассказывает, тем больше лично мне кажется ненужными и отвлеченным это явление, даже не подчиненное богословию, а некий придаток к религии. В основе всего этого значительного строения, возведенного трудом мысли автора, лежат даже не догматы, а антиномии-противоречия, на которых всегда и заканчивается его поиск. Чем больше я читал, тем более слабой мне казалась эта философия, и тем больше мне нравился Гегель (пусть даже и понаслышке, в заочном знакомстве). А происходит это целиком из-за ущербной постановки самого вопроса.
Однако то, что может быть плохой теорией, в то же время способно быть и прекрасным гармоничным мировоззрением. Больше всего, конечно, приятен язык книги, старообразный, вдохновенный и поэтический, хотя и обращенный к понятиям, укорененным в сухом аналитичном словаре латинизмов. У о. Сергия слышны обращения к эросу философии, музыкальному императиву и религиозному вкусу. Я люблю поэтов от философии, у них много достойной искренности в мысли. Да и представление о мире у Булгакова единое и сообразное, он последовательно переходит от одной темы к другой и говорит обо всем, о чем только можно сказать применительно к предмету и идее религиозной философии. Заключенные в книге мысли пересказывать, пожалуй, не буду, слишком много пришлось бы писать. Помимо всего прочего, кстати, там имеется интересный и продолжительный очерк истории апофатического богословия от Платона до Канта.
А главное, написано с верой и любовью – одно это делает труд оправданным, а дело значимым.
Вступительная часть этого глобального труда посвящена вопросу, имеет ли право на существование религиозная философия, какая она должна быть и зачем нужна. Понятное дело, о. Сергий считает, что нужна, но чем дальше он рассказывает, тем больше лично мне кажется ненужными и отвлеченным это явление, даже не подчиненное богословию, а некий придаток к религии. В основе всего этого значительного строения, возведенного трудом мысли автора, лежат даже не догматы, а антиномии-противоречия, на которых всегда и заканчивается его поиск. Чем больше я читал, тем более слабой мне казалась эта философия, и тем больше мне нравился Гегель (пусть даже и понаслышке, в заочном знакомстве). А происходит это целиком из-за ущербной постановки самого вопроса.
Однако то, что может быть плохой теорией, в то же время способно быть и прекрасным гармоничным мировоззрением. Больше всего, конечно, приятен язык книги, старообразный, вдохновенный и поэтический, хотя и обращенный к понятиям, укорененным в сухом аналитичном словаре латинизмов. У о. Сергия слышны обращения к эросу философии, музыкальному императиву и религиозному вкусу. Я люблю поэтов от философии, у них много достойной искренности в мысли. Да и представление о мире у Булгакова единое и сообразное, он последовательно переходит от одной темы к другой и говорит обо всем, о чем только можно сказать применительно к предмету и идее религиозной философии. Заключенные в книге мысли пересказывать, пожалуй, не буду, слишком много пришлось бы писать. Помимо всего прочего, кстати, там имеется интересный и продолжительный очерк истории апофатического богословия от Платона до Канта.
А главное, написано с верой и любовью – одно это делает труд оправданным, а дело значимым.
Есть коренное различие в отношении к Слову Божию со стороны науки и веры, установляемое даже и, так сказать, методологически. Дело в том, что если науке свойствен метод неверия, холодной, рассудочно–вопрошающей критики, то религии присущ метод благоговения, несовместимый с этой холодной и рассудочной критикой, и наука может не увидать того, что существует для религии.
Созерцающий не созерцает и не противопоставляет созерцаемое как другое, но словно сам становится другим и сам более уже не принадлежит себе, весь он принадлежит тому и становится едино с ним, соединенный с ним как центр к центру; и здесь сложные вещи составляют единое, а двойственность имеет место лишь в том случае, если они разделены, — в таком случае говорим мы о различенном. Потому такое созерцание и трудно описуемо. Как может кто–либо описывать нечто как другое, когда он то, что созерцал, видел не как другое, но как единое с самим собой? Это, очевидно, хочет сказать правило таких мистерий — ничего не сообщать непосвященным.
Кто ищет Бога, но не в Боге и с Богом, того я оставляю искать, — он долго не найдет Его… Бог не может быть познан ничем, кроме как Богом, т. е. Им самим, Его силою, которая зовется Святым Духом, потому остается навеки истинным: кто ищет Бога не у Бога, с Богом и в Боге, тот будет искать на всех путях и ничего не найдет.
Цицерон говорит (в первой книге о природе богов): если ты меня спросишь, что или кто есть Бог, я буду держаться Симонида. Именно, когда тиран Гиерон обратил к нему этот вопрос, он попросил себе на размышление один день. Когда он на следующий день обратился к нему с тем же вопросом, он попросил себе два дня. Когда он несколько раз удваивал число дней, удивился Гиерон и спросил, почему он делал это, а тот отвечал: потому что чем более я размышляю, тем темнее мне представляется дело.
Гениальностью и ничтожнеством отмечена природа человека.