Мало, что ли, тут убивают. И они нас, и мы их. И я убивал. Война, блин. Своя–то жизнь ни черта не стоит, не то что чужая. Не думай об этом. По крайней мере до дома. Сейчас ты недалеко ушел от этой девочки. Она мертвая, ты живой, а гниете вы в одной земле, она — внутри, а ты — снаружи. И разницы между вами, может, один только день.
Мне вдруг невыносимо хочется домой. Тоска, ведомая только солдатам и арестантам, накатывает волной, я смотрю в чёрное южное небо, слушаю рёв штурмовиков и плачу. Чёрт, что это со мной? Неужели я все ещё маленький мальчик? Кисель, Кисель, где ты? Где Вовка, где вы, мужики, что с вами? Мне так хреново без вас, ребята...
Над головами пролетают груженые смертью штурмовики, и на станции стоят эти страшные рефрижераторы с обгоревшими останками солдат; а в ста метрах от них, на привокзальной площади, мужики пьют пиво и таксисты торгуются из-за выручки.
Это странный город.
Зубы чистить два раза в день; кто не будет этого делать, сломаю челюсть.
– Чё вы, суки, дохнете, а? Чему вас в учебках учат, если вы только погибать умеете?
Мальчишескую тягу к оружию не смогли убить в нас даже шквальные обстрелы, и в минуты затишья мы запускаем в небо трассера или стреляем по банкам.
В нас ещё очень сильно желание подурачиться.
В будущем нам не захочется видеть друг друга. Мы уже знаем: тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным, улыбаться и хлопать его по плечу.
Нельзя смотреть, как пехотные шеренги поднимаются в атаку, и самому оставаться на месте. От этого можно сойти с ума.
Все самое лучшее, самое светлое в моей жизни – это была война. Ничего лучше уже не будет. И все самое чёрное, самое паскудное в моей жизни – это тоже была война. Ничего хуже тоже не будет. Жизнь прожита.
Старшина у меня молодчина. Если бы у меня был хвост, я бы обязательно им замахал.