«На каждой станции я просовывал в щель записки: перешлите в Москву, в университет, меня везут в лагерь, везут вместе с уголовниками, протестуйте, добейтесь моего освобождения… перевода к своим. Голодовку было поздно объявлять, меня взяли прямо из 67-й камеры Бутырской тюрьмы, после полуторамесячной одиночки № 95 МОКа – мужского одиночного корпуса…»
Я никого не учил, учил только самого себя.
Для Сталина не было лучшей радости, высшего наслаждения во всей его преступной жизни, как осудить человека за политическое преступление по уголовной статье.
Для меня этот танец был новинкой - я никогда балета еще не видел, и детство, и юность, и университет - всё было прожито без балета, вопреки балету.
Я понимал хорошо, что жизнь - это штука серьезная, но боятся ее не надо. Я был готов жить.
Паровозному машинисту Васе Жаворонкову был задан преподавателем на занятиях политкружка вопрос:
- Что бы вы сделали, товарищ Жаворонков, если бы советской власти не было?
- Работал бы на своем паровозе, - ответил Жаворонков простодушно.
Всё это стало материалом обвинения.
Александр Георгиевич, улыбаясь, выговорил:
- Скажу вам вот что: вы МОЖЕТЕ сидеть в тюрьме.
Это была лучшая похвала в моей жизни, особенно если помнить, что эти слова сказаны генеральным секретарем Общества политкаторжан.
Если есть суд - то нет досрочного освобождения... и никто не может нарушить, изменить, поправить его верховную волю.