Он в обществе любовниц проведетВеселый день, жене не кинув ласки!Иль я стара? Иль уж поблекли краскиПечальных щек? Так он же их согнал!Иль я скучна? Мой ум живой пропал?Так невниманье шутку убиваетИ остроту, как мрамор, притупляет.Иль он пленен нарядом дорогим?Пусть купит мне, владея всем моим!Все, что могла утратить я в красе,Разрушил он; и недостатки все —Его вина. Как солнцем, озаритьОн мог бы взглядом, все мне возвратить;Но, как олень, ломая все ограды,Бежит он в лес, я ж — вяну без отрады.
Говорите что хотите: знаю я, что знаю;
Вы меня на рынке били, боль я ощущаю:
Будь моя спина пергамент, а пинки — чернила,
Ваша рукопись самих вас быстро б убедила.
Здесь, в этой первой комедии Шекспира, мы уже встречаем мотив, который станет потом одним из самых типичных для него и найдет свое наиболее полное и законченное выражение в двух последних его «романтических» комедиях: чем смешнее, тем трогательнее, — и чем трогательнее, тем забавнее.
Легко терпеть, коль горя нет, сестрица, И кроткой быть, где нет причин сердиться!
Так невниманье шутку убивает И остроту, как мрамор, притупляет.
Теперь я вижу ясно,
Что камень дорогой, оправленный прекрасно,
И тот теряет блеск, и золото - оно,
Столь долго прочное , - испортиться должно
От тренья частого, и точно так же губит
Людей разврат и ложь.
"Гордиться грех!" - павлины говорят.
Из всех чудес, что видел я в природе,
Необъяснимее всего лишь то,
Что людям смерть страшна, хотя все знают,
Что все ж она придёт в свой час урочный.
О, как наш ум темнит ревнивый страх!
Двойное зло — женой пренебрегать И ей кричать об этом каждым взглядом.
Она, сударь, кухарка и вся заплыла жиром; не знаю, на что она годится, разве только сделать из нее лампу и бежать от нее при ее собственном свете. И в лохмотьях ее столько сала, что его хватит на всю длинную польскую зиму; а если она доживет до Страшного суда, то будет гореть неделей дольше, чем все остальные люди