Какой будет судьба бумажной книги в мире умных блох и голограмм, живородящего меха и золотых рыбок, после Нового cредневековья и Второй исламской революции? В романе «Манарага» Владимир Сорокин задает неожиданный вектор размышлениям об отношениях человечества с печатным словом. Необычная профессия главного героя – подпольщика, романтика, мастера своего дела – заставляет нас по-новому взглянуть на книгу. Роман Сорокина можно прочесть как эпитафию бумажной литературе – и как гимн ее вечной жизни.
Мои Сорокины
Свою первую рецензию на Сорокина я написал уютным январским вечером 2013 года в Петербурге. Дома никого не было, я тихо-мирно попивал кофе со сгущёнкой и слушал великолепный альбом «Глубина» некогда русско-армянской, а ныне венгерской группы Дети Picasso. Днём прошёл снегопад, и деревья во дворе стояли покрытые теми хрупкими кристаллическими снежными налётами, которые часто встречаются далеко за городом и в сказочных фильмах Александра Роу. Это постарался ветер с Финского залива. Я вспоминал, как впервые познакомился с творчеством автора: давным-давно, ещё по телевизору, далеко за полночь, с замирающим от восторга сердцем смотрел фильмы «Москва» и «Копейка». Чуть позже приобрёл на DVD знаменитый «4» Хржановского – такое по телевизору уже боялись показывать. Я даже не особо догадывался, что все эти фильмы сняты по сценариям Сорокина, меня увлекала их непохожесть на основной кинопоток того времени, их, извините за выражение, элитарность и возникающее желание, чёрт возьми, пересматривать их снова и снова. Только потом увидел где-то, в Доме книги, наверное, книжку «Москва» с эссе «Эрос Москвы», романом «Тридцатая любовь Марины» и текстом сценария к фильму. Дальше в журнале «Афиша» опубликовали первую главу только выходящего тогда «Льда», в интернетах начались какие-то дилетантские дискуссионные прения о скандальном «Дне опричника». О, как наивно-чисты выглядят сейчас те времена! А тогда, в 2013, к покупке его трёхтомного собрания сочинений меня сподвиг очередной гостевой приезд Волгова, которому ленинградская подруга Марта как раз трёхтомник и преподнесла в подарок. А я подумал: пора бы уже тоже заиметь такое академическое издание. Мало кто знает, но в 1998 году в «Ad Marginem» выходил и двухтомник автора, оформленный в схожем стиле – сейчас это совсем уже библиографическая редкость. А трёхтомник, даже новый, нечитанный, в целлофане, до сих пор вполне ещё в ходу – недавно перед метро ВДНХ видел в книжном ларьке за пятьсот рублей. Кстати, сейчас наблюдается какой-то ренессанс на фильмы по сорокинским сценариям: кажется, близок к завершению окончательный монтаж монструозного проекта «Дау», к съёмкам в 2016 заявлены картины «Ленин», «Матрёшка» (экранизация «Нормы») и «Тридцатая любовь», а в 2017 грядёт «Настя».
Вторую рецензию, на сборник рассказов «Пир», я написал на финском горнолыжном курорте Тахко близ г. Куопио. Представьте себе: дикий двадцатипятиградусный мороз, лес, огромная гора над озером, раскиданные по берегу озера маленькие деревянные домики-коттеджи. В первую ночь в наш коттедж ломились соседи – горячие эстонские парни, которые, казалось, знали только одно выражение: «Хей, руски, открыфай, вотка есть?». Утром мы перезнакомились, достали из маленькой «холодильной» кладовки на крыльце привезённый с собой ящик баночной «Балтики №7» (я, естественно, был против такого очевидного и такого русского выбора, но и поездка, и общак у нас была коллективные, так что пришлось смириться). Простояв ночь на тридцатиградусном морозе, напиток «Балтика» приобрёл удивительные свойства: все, так сказать, лёгкие фракции – водичка с солодовым вкусом - в нём ушли вверх, а тяжёлые фракции – собственно, спиртяга – осели вниз, посредством чего у напитка оказался новый, неожиданный и интригующий, слегка крепчающий с каждым глотком вкус. Эстонцы мигом оценили все преимущества такой новинки и предложили честный бартер: по банке божественного, на кристально чистой, как слеза ребёнка, родниковой воде, шведского сидра за банку усовершенствованной нано-балтики. Натуральный обмен состоялся, добрососедские отношения были укреплены. Ближе к концу отпуска мы всё-таки решили хоть раз прокатиться с горы, покрасоваться на горных лыжах. Признаюсь, в этом деле я потерпел крах, сошёл где-то на середине дистанции и долго лежал, смеясь, не в силах подняться, а перегар, исходивший от меня, разорил пару совиных гнёзд неподалёку.
Третью рецензию, на «Теллурию», я написал в Японии, где преподавал в университете русскую литературу японским студентам. Надо сказать, японцы русскую литературу любят давно, и не только студенты. А в современной русской литературе порой разбираются даже лучше самих русских. Я лишь старался, чтобы наши занятия не стали для них рутиной, и воплощал в жизнь свой принцип «русская литература – не храм, а мастерская». Размеры России связаны с её языком, поэтому каждый, кто изучает русский, вольно или невольно отождествляет себя с гигантскими просторами нашей страны, с её расстояниями. Студентов эти просторы пугают и притягивают одновременно. И можно долго рассуждать, кто кого в итоге учил там, в Японии. Довольно часто мы с особо активным студентами заваливались в маленькие закусочные, ели темпуру и омлет с креветками, запивали тёплым саке со вкусом молока и бесконечно долго разговаривали про Достоевского, про экранизацию «Идиота» Куросавой. Именно в Японии я почему-то ощутил острую ностальгию по современным русским авторам, даже по тем, которых не любил и не читал. Уж не знаю, как за рубежом, в такие тонкости литературного процесса простым людям, думаю, не проникнуть, но у нас все литераторы как бы варятся в одном большом котле, постоянно, даже нехотя, чем-то да задевая друг друга. Один вдруг может весьма нелицеприятно вывести в романе другого – своего коллегу и современника. Другой не замедлит изящно ответить ему уже в своём романе. Или один переводчик или критик берёт и всенародно, на, прости господи, фейсбуке обсуждает и осуждает неверные, по его мнению, аспекты перевода или критического разбора того или иного произведения другого коллеги. И это не единичные случаи, это в порядке вещей, это даже не стремление в чём-то уязвить коллегу, а, скорее, повод создать очередной информационный хайп, показать читателям тот самый котёл, где все они так замечательно и комплексно вертятся.
Четвёртую рецензию, на «Настю», я писал уже в рождественском Берлине. Мы с друзьями снимали большую просторную квартиру на верхнем этаже, в которой каждый день происходили всякие интересные встречи и знаменательные события. Но чаще всего я любил уходить один и просто шляться по Рингштрассе под мягко падающим снегом. На Рингштрассе никогда не бывает толп. Здесь всегда просто прохожие, они спешат по своим делам или просто прогуливаются. Эта широкая и длинная улица дарит людям пространство, не позволяет сбиться в кучу. Вечерние кафе всегда заполнены лишь наполовину. Я любил совершать маленькое предательство по отношению к Берлину: забежать на двадцать минут в тихий бар и, созерцая через стёкла медленно бредущих граждан, заказать австрийского пива Gösser. Почему-то вкус идеального пива у меня ассоциируется только с ним, простите, Spaten и Krušovice! Один раз на Рингштрассе я встретил сумасшедшего. Он стоял, обняв ствол каштана, и бормотал с сильнейшим немецким акцентом: «Ja tziba lublu i zjitz bies tziba nie magu». Вообще, Берлин богат сумасшедшими, и на Рингштрассе их достаточно.
Пятая рецензия, на «Сердца четырёх», создавалась на Капри, острове, уже более двух тысяч лет как магнит притягивающем к себе людей, творящих историю и культуру нашей цивилизации. Именно на Капри пришли ко мне первые озорные мысли о пока что чисто воображаемом литературном клубе «Найди лесоруба», позднее вылившиеся в нечто совсем не воображаемое и весьма серьёзное. Именно на Капри, отдыхая в часы полуденной сиесты, попивая свежий грейпфрутовый сок, ожидая пока палящее солнце смилостивится и хоть немного уймёт свой жар, я решил обратить своё внимание на незаслуженно мной обойдённую женскую русскую прозу. Каждый абзац рецензии на «Сердца четырёх» - это немного переделанные в угоду моему сюжету первые абзацы знаменитых современных русских романов, написанных женщинами. Думаю, настоящим знатокам не составит труда распознать их. В такой игривой форме отвесил я поклон нашим дамам, не снижающим планку серьёзной женской прозы в России.
Шестую рецензию, на сборник Ерофеева, Пригова и Сорокина под названием «ёпс», я написал в летней дождливой Москве на кухне у дорогого моего товарища Быкова за бутылкой водки. Пили мы водку традиционно на кухне. Пили основательно, с некоторой долей позёрства: с жареной быковской женой курицей, с виноградным соком с соблазнительным названием и неискоренимым чувством того, что всё идет как надо, и ничего для изменения положения дел уже не сделаешь. Читали наперебой приговские стихи, хохотали, выдумывая всякие выражения типа «обмазываться симулякрами». А когда напились, стали играть в «правда или действие». Я заставил Быкова с выражением читать отрывок про гусеницу опричную из финала «Дня опричника», а тот в отместку заставил меня ходить кругами под музыку Sabaton и в процессе этого кидать зиги. Уже поздним вечером, вдрызг пьяные, вывалились мы на Бульварное, доплелись до «Последней капли» - чудо, что пустили туда! Заказали себе по оздоравливающе-укрепляющему коктейлю «Бетон», и Быков, уже не стесняясь, заявил мне, что Сорокина дико не любит, но поскольку основные кремлесосы обратили внимание вскользь, что у него так чудно речь стелется… В общем, дальше он что-то неразборчивое понёс, начал мычать что-то нечленораздельное, после каждой «фразы» вздыхать с такой грустью, что мне захотелось бросить его тут и пойти шататься по бульварам в одиночестве. Потом он упёрся в кулак и заснул. Я выхожу на улицу проветриться. В ночных московских дворах слышны скрипы подъездных дверей, лай каких-то собак за три квартала отсюда. И звук сорвавшейся бадьи.
Мои Сорокины
Свою первую рецензию на Сорокина я написал уютным январским вечером 2013 года в Петербурге. Дома никого не было, я тихо-мирно попивал кофе со сгущёнкой и слушал великолепный альбом «Глубина» некогда русско-армянской, а ныне венгерской группы Дети Picasso. Днём прошёл снегопад, и деревья во дворе стояли покрытые теми хрупкими кристаллическими снежными налётами, которые часто встречаются далеко за городом и в сказочных фильмах Александра Роу. Это постарался ветер с Финского залива. Я вспоминал, как впервые познакомился с творчеством автора: давным-давно, ещё по телевизору, далеко за полночь, с замирающим от восторга сердцем смотрел фильмы «Москва» и «Копейка». Чуть позже приобрёл на DVD знаменитый «4» Хржановского – такое по телевизору уже боялись показывать. Я даже не особо догадывался, что все эти фильмы сняты по сценариям Сорокина, меня увлекала их непохожесть на основной кинопоток того времени, их, извините за выражение, элитарность и возникающее желание, чёрт возьми, пересматривать их снова и снова. Только потом увидел где-то, в Доме книги, наверное, книжку «Москва» с эссе «Эрос Москвы», романом «Тридцатая любовь Марины» и текстом сценария к фильму. Дальше в журнале «Афиша» опубликовали первую главу только выходящего тогда «Льда», в интернетах начались какие-то дилетантские дискуссионные прения о скандальном «Дне опричника». О, как наивно-чисты выглядят сейчас те времена! А тогда, в 2013, к покупке его трёхтомного собрания сочинений меня сподвиг очередной гостевой приезд Волгова, которому ленинградская подруга Марта как раз трёхтомник и преподнесла в подарок. А я подумал: пора бы уже тоже заиметь такое академическое издание. Мало кто знает, но в 1998 году в «Ad Marginem» выходил и двухтомник автора, оформленный в схожем стиле – сейчас это совсем уже библиографическая редкость. А трёхтомник, даже новый, нечитанный, в целлофане, до сих пор вполне ещё в ходу – недавно перед метро ВДНХ видел в книжном ларьке за пятьсот рублей. Кстати, сейчас наблюдается какой-то ренессанс на фильмы по сорокинским сценариям: кажется, близок к завершению окончательный монтаж монструозного проекта «Дау», к съёмкам в 2016 заявлены картины «Ленин», «Матрёшка» (экранизация «Нормы») и «Тридцатая любовь», а в 2017 грядёт «Настя».
Вторую рецензию, на сборник рассказов «Пир», я написал на финском горнолыжном курорте Тахко близ г. Куопио. Представьте себе: дикий двадцатипятиградусный мороз, лес, огромная гора над озером, раскиданные по берегу озера маленькие деревянные домики-коттеджи. В первую ночь в наш коттедж ломились соседи – горячие эстонские парни, которые, казалось, знали только одно выражение: «Хей, руски, открыфай, вотка есть?». Утром мы перезнакомились, достали из маленькой «холодильной» кладовки на крыльце привезённый с собой ящик баночной «Балтики №7» (я, естественно, был против такого очевидного и такого русского выбора, но и поездка, и общак у нас была коллективные, так что пришлось смириться). Простояв ночь на тридцатиградусном морозе, напиток «Балтика» приобрёл удивительные свойства: все, так сказать, лёгкие фракции – водичка с солодовым вкусом - в нём ушли вверх, а тяжёлые фракции – собственно, спиртяга – осели вниз, посредством чего у напитка оказался новый, неожиданный и интригующий, слегка крепчающий с каждым глотком вкус. Эстонцы мигом оценили все преимущества такой новинки и предложили честный бартер: по банке божественного, на кристально чистой, как слеза ребёнка, родниковой воде, шведского сидра за банку усовершенствованной нано-балтики. Натуральный обмен состоялся, добрососедские отношения были укреплены. Ближе к концу отпуска мы всё-таки решили хоть раз прокатиться с горы, покрасоваться на горных лыжах. Признаюсь, в этом деле я потерпел крах, сошёл где-то на середине дистанции и долго лежал, смеясь, не в силах подняться, а перегар, исходивший от меня, разорил пару совиных гнёзд неподалёку.
Третью рецензию, на «Теллурию», я написал в Японии, где преподавал в университете русскую литературу японским студентам. Надо сказать, японцы русскую литературу любят давно, и не только студенты. А в современной русской литературе порой разбираются даже лучше самих русских. Я лишь старался, чтобы наши занятия не стали для них рутиной, и воплощал в жизнь свой принцип «русская литература – не храм, а мастерская». Размеры России связаны с её языком, поэтому каждый, кто изучает русский, вольно или невольно отождествляет себя с гигантскими просторами нашей страны, с её расстояниями. Студентов эти просторы пугают и притягивают одновременно. И можно долго рассуждать, кто кого в итоге учил там, в Японии. Довольно часто мы с особо активным студентами заваливались в маленькие закусочные, ели темпуру и омлет с креветками, запивали тёплым саке со вкусом молока и бесконечно долго разговаривали про Достоевского, про экранизацию «Идиота» Куросавой. Именно в Японии я почему-то ощутил острую ностальгию по современным русским авторам, даже по тем, которых не любил и не читал. Уж не знаю, как за рубежом, в такие тонкости литературного процесса простым людям, думаю, не проникнуть, но у нас все литераторы как бы варятся в одном большом котле, постоянно, даже нехотя, чем-то да задевая друг друга. Один вдруг может весьма нелицеприятно вывести в романе другого – своего коллегу и современника. Другой не замедлит изящно ответить ему уже в своём романе. Или один переводчик или критик берёт и всенародно, на, прости господи, фейсбуке обсуждает и осуждает неверные, по его мнению, аспекты перевода или критического разбора того или иного произведения другого коллеги. И это не единичные случаи, это в порядке вещей, это даже не стремление в чём-то уязвить коллегу, а, скорее, повод создать очередной информационный хайп, показать читателям тот самый котёл, где все они так замечательно и комплексно вертятся.
Четвёртую рецензию, на «Настю», я писал уже в рождественском Берлине. Мы с друзьями снимали большую просторную квартиру на верхнем этаже, в которой каждый день происходили всякие интересные встречи и знаменательные события. Но чаще всего я любил уходить один и просто шляться по Рингштрассе под мягко падающим снегом. На Рингштрассе никогда не бывает толп. Здесь всегда просто прохожие, они спешат по своим делам или просто прогуливаются. Эта широкая и длинная улица дарит людям пространство, не позволяет сбиться в кучу. Вечерние кафе всегда заполнены лишь наполовину. Я любил совершать маленькое предательство по отношению к Берлину: забежать на двадцать минут в тихий бар и, созерцая через стёкла медленно бредущих граждан, заказать австрийского пива Gösser. Почему-то вкус идеального пива у меня ассоциируется только с ним, простите, Spaten и Krušovice! Один раз на Рингштрассе я встретил сумасшедшего. Он стоял, обняв ствол каштана, и бормотал с сильнейшим немецким акцентом: «Ja tziba lublu i zjitz bies tziba nie magu». Вообще, Берлин богат сумасшедшими, и на Рингштрассе их достаточно.
Пятая рецензия, на «Сердца четырёх», создавалась на Капри, острове, уже более двух тысяч лет как магнит притягивающем к себе людей, творящих историю и культуру нашей цивилизации. Именно на Капри пришли ко мне первые озорные мысли о пока что чисто воображаемом литературном клубе «Найди лесоруба», позднее вылившиеся в нечто совсем не воображаемое и весьма серьёзное. Именно на Капри, отдыхая в часы полуденной сиесты, попивая свежий грейпфрутовый сок, ожидая пока палящее солнце смилостивится и хоть немного уймёт свой жар, я решил обратить своё внимание на незаслуженно мной обойдённую женскую русскую прозу. Каждый абзац рецензии на «Сердца четырёх» - это немного переделанные в угоду моему сюжету первые абзацы знаменитых современных русских романов, написанных женщинами. Думаю, настоящим знатокам не составит труда распознать их. В такой игривой форме отвесил я поклон нашим дамам, не снижающим планку серьёзной женской прозы в России.
Шестую рецензию, на сборник Ерофеева, Пригова и Сорокина под названием «ёпс», я написал в летней дождливой Москве на кухне у дорогого моего товарища Быкова за бутылкой водки. Пили мы водку традиционно на кухне. Пили основательно, с некоторой долей позёрства: с жареной быковской женой курицей, с виноградным соком с соблазнительным названием и неискоренимым чувством того, что всё идет как надо, и ничего для изменения положения дел уже не сделаешь. Читали наперебой приговские стихи, хохотали, выдумывая всякие выражения типа «обмазываться симулякрами». А когда напились, стали играть в «правда или действие». Я заставил Быкова с выражением читать отрывок про гусеницу опричную из финала «Дня опричника», а тот в отместку заставил меня ходить кругами под музыку Sabaton и в процессе этого кидать зиги. Уже поздним вечером, вдрызг пьяные, вывалились мы на Бульварное, доплелись до «Последней капли» - чудо, что пустили туда! Заказали себе по оздоравливающе-укрепляющему коктейлю «Бетон», и Быков, уже не стесняясь, заявил мне, что Сорокина дико не любит, но поскольку основные кремлесосы обратили внимание вскользь, что у него так чудно речь стелется… В общем, дальше он что-то неразборчивое понёс, начал мычать что-то нечленораздельное, после каждой «фразы» вздыхать с такой грустью, что мне захотелось бросить его тут и пойти шататься по бульварам в одиночестве. Потом он упёрся в кулак и заснул. Я выхожу на улицу проветриться. В ночных московских дворах слышны скрипы подъездных дверей, лай каких-то собак за три квартала отсюда. И звук сорвавшейся бадьи.
Шеф-повар русской литературы
Так сложилось в этом странном мире, что тут не просто живут люди, а некоторые ещё зачем-то пишут книги. Вот живёт такой странный человек и пишет книги, пока другие смотрят сериалы, пьют пиво и ковыряются в своём бездонном носу. Впрочем, это не самое странное, что он их пишет, а гораздо более удивительным мне кажется то, что есть люди, которые их покупают, скачивают, воруют или как-то ещё к этому относятся и участвуют в сём мероприятии. Иногда такие люди не один год к этому относятся и со временем становятся гуру вопроса и раздают мнения по поводу и без, к которым некоторые даже прислушиваются и зачем-то ими интересуются. К некоторым никто не прислушивается, но они есть и имеют место быть, тиражируются, повторяются и тем самым всё равно как-то пассивно оказывают влияние на ситуацию.
Не столь уж редко можно услышать небрежно брошенное "этот товарищ уже не тот" в адрес какого-либо бедолаги, десятки лет маравшего чистые страницы своими закорючками слов, и масса начинает колыхать волнами "не тот! не тот!", вторя эхом голосу авторитета; или ещё так, что кто-то скажет, что вот тот товарищ не тот, но всем дела до этого нет, но они однако повторят при случае, что вот слышали, что тот — уже не тот, но вроде бы как и не совсем это так и с этим ничуть не согласны, но мнение таким образом укрепляется и живёт. Вот, да. Писал, пишет, будет писать такой писатель, но уже не совсем то, что он писал — другой продукт дескать. По сути, если бы это произошло с моим любимым Чивас Ригал, и, внезапно, купив очередной литр я бы обнаружил внутри нечто похожее на Баллантайнс, то я бы сильно расстроился и возможно бы даже громко ругался, разбив бутылку о голову кассира. Это плохо. И даже если бы я там обнаружил не двенадцатилетнее добро, а более старый продукт той же марки, то явно обрадовался бы, но всё равно — не то же уже, что хотел изначально! Человек — ему свойственно меняться. Жизненный опыт и всякие прочие штуки оставляют на нас шрамы, морщины, татуировки, лишний вес и мы меняемся, меняется и наше отношение ко многим вещам. Меняются и писатели, они же ведь тоже люди, да. И это нормально. Просто, мы (простые смертные) обычно не пишем книг и эту тенденцию вряд ли кто заметит, как мы меняемся... да и мы сами обычно так плавно становимся хуже, что этого не обнаруживаем в столь явной форме сами. Но если бы мы писали и нас читали, то непременно были бы те, кто сказал бы "ты, чувак, уже не тот". Я даже не знаю... я, наверное, обрадовался бы. А теперь, внезапно, — Сорокин Владимир Георгиевич.
Сорокин, он как мой любимый Чивас Ригал, но только буковками. Он не меняется под обложкой. Каждый раз с первых строк я узнаю его. Он не меняется, но каждый раз в нём открываются новые грани. Он продолжает быть тем же, каждый раз раскрываясь новыми вкусами. Каждый раз, когда я беру в руки книгу, которых в мире гуляет ещё тысячи копий, я словно по почерку узнаю его. Сорокина нельзя ни с чем перепутать, потому что если ты хотя бы раз прочитали хотя бы одну книгу Сорокина, то ты ни с кем его не перепутаешь, а если перепутаешь, то ты нехристь, язычник и "гореть тебе в аде". С первых строк чувствуется едва уловимый аромат предстоящего безумия и предвкушение сатиры, гротеска, стёба, иронии. При этом всё это не дешёвенький, но мастерски выполненный трюк, не стилизация от техничного дельца, а мы имеем дело с настоящей магией подмены реальности, с настоящим вплетением фантастичного в реализм нашего быта, настолько тонким и мастерским, что оно никак не выпирает и заходит гладко и без помех.
Сорокин может говорить как угодно. Язык в его руках очень податливый материал. Он делает из него то, что хочет и выходит это не так, как получается, а именно так, как он задумал. При этом в задумках он не стесняется, сложность сюжета его никак не останавливает. Любая стилизация выходит ровно столько стилизацией, как он это сам решает. Если нужен грубый язык — пожалуйста. Если вам нужен журчащий язык русской классики — не вопрос. Хотите навороченного футуристичного сленга и запредельной мифологии — держите. Особенной фишкой становится аккуратное вплетение и адаптация имеющегося жаргона к новым обстоятельствам. Язык — универсальный инструмент, и Сорокин это каждый раз доказывает, делая с ним именно то, что он задумал.
Современная русская литература не была бы современной русской литературой, если бы не отражала действительности. Кто-то её копирует прямо, другие её выводят на уровень символов и аллегорий. Сорокин продолжает некогда начатую деструкцию реальности на кусочки и преподносит нам каждый из них. Сатира и стёб — вот основа каждого его сюжета. Деструкция русской литературы — наивысшее признание ей в любви. Я люблю русскую классику, Сорокин любит русскую классику, а вы любите русскую классику? Не в первый раз он играет с темой русской классики. Писатели, произведения, жанры-стили, эпохи. Всё это очень благодатная почва для продолжения традиции русской литературы и в то же время создания новой вехи её развития. Сорокин упарывал своих героев русской классикой в "Dostoevsky-trip", вкусно кормил криминальными блюдами в "Щах", подавал на жаркое "Настеньку", крутил нити, ведущие от разных русских снегопадов, в своей "Метели", ну а теперь он подаёт нам блюда из русской классики в "Манараге". Сюжет? О, не скажу! Это будет самым большим свинством. Сорокина, как и любого автора, нужно хвалить или ругать за что угодно, но сюжет... Сюжет? Какой сюжет? Что за глупый вопрос, вы что, Сорокина ни разу не читали?
Так и всё же: о чём книга? Ну, пусть будет о роли книги в современном технологичном мире. Зачем читать, зачем писать, что ждёт книгу, аллюзии на другие произведения и многое другое на тему текста и его роли, его будущего. Тут можно долго извлекать смыслы и даже мамонты тут есть. Впрочем, — я отрекаюсь от этих слов. Сорокин — чистое вещество, чистый кайф. Его творениями надо просто наслаждаться, жить этим моментом в них и получать удовольствие. Сорокин это всегда трип. Это как Чивас Ригал. Когда держишь его в руке, пьёшь, чувствуешь его аромат, то даже не задумываешься кто и как его делал, ты не думаешь о логистике его доставки, о химическом составе и прочем с ним связанным. Ты просто ловишь этот момент и кайфуешь, каждый раз всё так же, но каждый раз как-то по-новому.
Сорокин спекулирует на тему будущего. У него свой мир, своя тема. В этом мире правят вещества и технологии, такое переплетение божественного и механического. Многие говорят, что со временем, когда от события сколько-то уже прошло, то его можно лучше увидеть и понять. Сорокин действует от обратного. Он показывает нам современность через призму будущего. Фантазии, естественно, но сколь же тонко они развивают тенденции современности, гипертрофируют их, от чего они становятся видны лучше и становится более ясно, что и к чему может привести. Значимость невзрачного события становится понятна лишь по прошествии лет. Он сплетает архаику и высокие технологии, которые так упорно продолжают жить бок о бок в мире. Хай-тек, плазменные телевизоры в полтора метра и избушки с удобствами во дворе. Тесла с иконками на арматуре. Хрущёвки и стеклянные небоскрёбы. Современность и архаика, прошлое и будущее. Беспроводной интернет и страх рассыпанной соли.
История книги, писателя, читателя и литературы представляется в виде такой вот гротескной басни. Всё меняется, всё развивается и если ты хочешь быть и дальше, то ты тоже должен меняться, оставаясь таким же. Раньше книги писали и печатали так, теперь — по-другому, завтра — третий вариант, и так до бесконечности. Всё меняется. Нельзя требовать от литпрома того, что он давал двадцать-тридцать-сто лет назад, книги должны быть другими, потому что книги такие уже были и теперь такие уже не нужны, потому что они уже есть. Нужно другое. Прошли те времена, умерли те люди. Новая эпоха диктует свои условия и книга под них меняется.
Современность! Мы живём в мире очков виртуальной реальности, смотрим 3D телевизоры, качаем фильмы в 4К формате, на съёмки которых бессовестно тратятся сотни миллионов долларов. Виртуальный мир, цифровой. Всё больше и больше симуляции. И только у каждого есть какие-то маленькие рудиментарные традиции, своя маленькая архаика. Вот мы все тут книги читаем. Архаика? Конечно. И более того кто-то их читает даже в бумажном виде, непременно прикупив за кровно заработанные гроши. Я от бумаги отказался, но и у меня тоже есть своя архаика. Как у Мити из "Жизни насекомых", есть свой "мистический долг перед автором" — в эпоху халявы на торрент-трекерах я честно пару раз в год покупаю хорошие книги живых авторов, а в их дни рождения, налив немного Чиваса, выпиваю за их здоровье, долголетие и продуктивный писательский труд. Вот, собственно, и сейчас — долг выполнил. Долг... очень архаичное понятие в наше время кстати. Вымирающая штука... как когда-то мамонты.
We have plenty of matches in our house
Это один из тех не радостных случаев для читателя, когда в аннотации синопсис практически полностью описывает сюжет и даже его идею. К тому же на сегодняшний день вышло несколько интервью с самим автором касательно “Манараги”, а самые известные литературные критики написали свои статьи, поэтому я не буду ещё раз повторять то, что вы и без меня узнаете (если не знали), а сразу перейду к изложению своих мыслей о том, почему книга мне не понравилась.
Я люблю произведения Владимира Сорокина и с удовольствием посмотрел все доступные интервью с ним на YouTube за разные годы. Впервые я начал его читать тогда, когда «Теллурия» попала в сеть. Тогда же я начинал активно пользовался Лайвлибом и читать рецензии – одним из самых интересных читателей для меня был HLDK, который спровоцировал меня своими рецензиями на то, чтобы я подумал: “а что мне мешает прочитать “Теллурию” кроме того, что я прежде не читал Сорокина?”. Сказано – сделано, а прочитано – вроде за один день: я помню, что не мог оторваться от читалки и даже взял её с собой на пару по физкультуре, которая проходила на улице, а поскольку погода была плохая (дождь) и студентов было не больше пятнадцати (из трёх групп), то нас оставили “наворачивать круги”, что довольно бессмысленно, особенно когда ты получаешь техническое образование, но удачно и к месту дополнило абсурдность реальности в “Теллурии”, от чего она только выиграла. Я многое забыл и могу спокойно читать “Теллурию” снова, не боясь, что мне будет скучно читать, но я помню чувство восторга и читательского кайфа, которые она у меня вызвала (поэтому лично мне странно читать в критической статье о “Манараге” Галины Юзефович, что “хаотичная и избыточная “Теллурия”” она считает недостатком – я же нахожу это хорошим примером того, как можно заставить читателя поверить в объёмность и даже в необъятность художественного мира, который описан в “Теллурии”, не превращая её в обычное, энциклопедическое по обхвату вопросов постмодернистское произведение или же в традиционную фантастику, при том что его информационная плотность вместе с постоянным стилистическим изменением языка романа очень высока [я даже не могу так сразу привести пример похожего литературного произведения, в котором темп и сложность так гармонично существуют друг с другом от начала и до конца - ведь дело здесь не только в постоянной смене глав и стилей, а в чём-то другом – в мастерстве автора в том числе]).
Но дело, конечно, не только в мастерстве – тогдашняя среда была богата на “мемичность”, ей нужен был только певец как чеховской степи. В “Манараге” этого нет.
Поэтому я сомневаюсь: с одной стороны я могу понять её пустоту и простоту - какие времена такие и нравы, но мне не нравятся такие тексты, тексты “берлинского” периода Владимира Набокова (о чём я думал написать сразу, как только прочитал “Манарагу”, но увидел, что сам Сорокин об этом говорит в своём интервью). Один из критиков уже написал о схожей космополитичности "Манараги" с произведениями Бертольта Брехта, сравнил с “Зимней войной в Тибете” Дюрренматта. Многие читали “горячим” прошлогоднее интервью Сорокина журналу Esquire и догадывались, что “Манарага” раскроет то, о чём в нем говорится. Я не рад, когда получаю ровно то, о чём подозревал: худшее, что может быть – это когда от художественного произведения получаешь ровно то, что ожидаешь. Это скучно, а главное – зачем?
И на этот вопрос я сам же себе отвечаю: “Манарага” заслуживает читательское внимание уже тем, что в ней сформирована и получила художественную обработку идея о “жаренной книге” как атрибут к еде – кажется, что она уже была всегда, просилась быть “снятой с языка”. Сорокин же воплотил идею в реальность. И этого мне могло бы быть достаточным, если бы я не любил его работы так, как люблю их сейчас. Я не хочу звучать как старый пердун – “Opeth уже не тот! Джармуш уже не тот!”, но получается, что звучу. И «Ады» Набокова в “Манараге” нет, метафорически выражаясь, что парадоксально, если вы уже прочитали “Манарагу”.
Что такое “Ада” для Сорокина? Если вы не знали – то это книга, которую он неоднократно называл своей любимой, которую “можно читать, открыв на любой странице”. Это как для меня были одно время «Infinite Jest» , «Доктор Живаго» или «Игра в классики» ; это как "OK Computer" для многих меломанов, как "Nevermind", как "In the Court of the Crimson King"; это как фильм “Сумерки” для одного известного стримера – 10 из 10. То есть отводится центральное место “Аде” не просто так: что-то любимое, базисное ставится в основу того, чтобы воспринимать с помощью этого что-то Новое. Компас, свечка в темноте, опыт. В этом особое очарование “Манараги” – за внешней отстранённостью автора скрывается нешуточная заинтересованность – неспроста многие говорят, что Сорокин, пародируя во многих произведениях классический русский роман, сам – русский классик. И при этом в “Манараге” про содержание “Ады” практически ничего не сказано – в этом для меня и заключается главная метафора, раскрывающая мир будущего, в котором содержание книги и вправду ничего не значит, потому что даже про содержание самой любимой книги ничего не написано. И поэтому, возможно, мне не нравится “Манарага”, что в ней нет того, что есть в “Аде” – в ней нет сложности. Это опасная игра – заигрывать с читателем, говорить что “всё так и задумывалось”, ведь в итоге осталась книга, которую мне не хочется оставлять у себя дома, в отличии от других работ Сорокина ( «Тридцатой любви Марины» или «Нормы» , например). Если использовать метод “в контексте” творчества Сорокина или современной действительности, то “Манарага” будет достойна и важна, но если использовать “лично тебе понравилось или нет”, то не смешная сатирическая повесть с парой по-настоящему интересных мест, которая так заигралась с вторичностью, что сама приобрела её признаки.
Первое и второе место сопряжены между собою. Они оба примеры того, как может выглядеть художественное сочинение будущего: эпизод “Толстой” и опус неизвестного автора, описывающий (возможно) любовь зооморфа-волка к зооморфу-овце, представляющий собою “поток сознания”, без пунктуации, похожий на прозу Эльфриды Элинек, но больше на что-то “снобистское” от Пруста и с сентиментальностью трудов Генри Миллера – в общем то, что появилось в первой половине прошлого века – модернизм, который в будущем “Манараги” возвращается как виток спирали развития литературы.
Первый эпизод раскрывает самую интересную для меня в “Манараге” деталь, касающийся характерного примера того, что мы наблюдаем сейчас: что-то сентиментальное и прекрасное, смеяться над чем вроде бы надо и смеёшься (ведь пародия же), но над чем смеяться не хочется. Это то, что некоторые называют "метамодернизмом", когда постоянный хохот и обесценивание моральных ценностей в постмодернизме (внешне [я могу много говорить и доказывать, что постмодернизм в литературе ничем не уступает в “душевности” Толстому, Достоевскому, что романы Пинчона ничем не уступают Фолкнеру по степени человечности, с ними нужно лишь больше читательской работы проводить]) надоедают и хочется делового обсуждения серьёзных проблем, а если и сказки, то не той, что уведёт тебя в далёкие дали, а всё-таки поближе к земле. Вспомните недавний “Ла ла лэнд”, “Зверополис”, восторг зрителя от “Логана”, вспомните экранизацию “Дома странных детей”, которая и сказка, но что-то не похожа на сказку (герои там какие-то не сказочные, даже …рациональные). Вспомните фильм “Патерсон” Джармуша.
“Толстой” в "Манараге" – это не только пародия – это то, что я вижу сейчас вокруг себя – люди сыты стёбом, надоело “ничто не ценность, когда всё равноценно” – хочется зацепиться за что-то реальное, поэтому сегодня даже в сказках, даже в пародии не удаётся далеко оторваться от реальности и серьёзности, а главное – и не хочется. Я уверен, что не я один прочёл “Толстого” не как пародию – я считаю, что это самое интересное и важное место "Манараги", в котором Сорокин формирует моральный ориентир, над которым не удалось посмеяться так, как прежде, потому что само время и настоящее сейчас не позволяют смеяться.
Сорокин в одном (если не во множестве) из своих интервью говорил, что в России писатель – больше чем просто писатель (я не дословно цитирую): он как седовласый, бородатый старец, к которому приходят спросить совета, когда что-то непонятное творится вокруг. Вы можете сказать, что Сорокина не читают так, но тогда посмотрите, о чём пишут критики, какие вопросы ему задают в интервью – к нему обращаются не как к постмодернисту, к нему обращаются как к Толстому.
Откройте последнюю страницу, если книга у вас под рукой. «Мортен изображает волну и изумительно извивается солнечных лучах» - по-моему не хватает предлога.
We have plenty of matches in our house - я хочу верить больше в это, чем в "Манарагу", пусть это всего лишь и добрая сказка.
Идеи в книгах о книгах не могут не понравиться фантикам книг!
Жечь книги? Где-то это уже когда-то было в Мировой литературе. Ну ладно, сжигать для благого дела оригиналы первых изданий – набить желудок едой на Идиоте, Мёртвых душах – это что-то новенькое. Да и будущее совсем недалекое – 2037 год. Наверное, чтобы самому ещё убедиться, что верно напророчил. Одним словом, идеи в книгах о книгах не могут не понравиться фантикам книг!
Сорокин успел высказать свое мнение о некоторых представителях современной литературы. Совсем не лицеприятное. Среди прочего, 50 оттенков серого, Девушка с татуировкой дракона, Оно. Если я, конечно, правильно его поняла. Столько намеков, недомолвок, сарказма, что к последней странице у меня было стойкое чувство, что я поняла книгу так, а Сорокин имел ввиду совсем иначе.
Книга довольно маленького объёма, но и его можно было ещё сократить – вместо n-ного количества “приготовления еды” главным героем, достаточно было бы несколько для полного понимания сути происходящего. Анн, нет. Надо моему читатель много, мноооого раз сказать одно и то же. Ведь он туповат, и, может быть, при многократном повторении хоть что-то уловит. Да, издевку и неуважение к читателю уловили.
Однако мир чтения не так безнадежен в ближайшем будущем. Люди читают, коллекционируют книги, работают библиотеки и фонды. Но на фоне всего этого они их сжигают, кощунственно и безвозвратно. Но что, если новейшие технологии в виде молекулярного копирования спасут редчайшие экземпляры от вымирания? Что это – революция или дальнейшее падение? А Манарага – это гора на севере Урала, где эту машину спасительницу/разрушительницу спрятали от глаз людских.
Есть стойкое чувство, что сейчас, после написания отзыва, познакомлюсь с рецензиями критиков и пойму, что таки не уловила главную идею Сорокина.
И умышленно ли сделано это? Такие простые короткие предложения. “Встал. Пошёл. Поел. Выпил. Послал.” Утрирую, но не далеко от этого. Не могу воспринимать, как качественное литературное произведение.
Эхо войны
В общем, «эхо войны». Эхо войны… интересно, есть роман с таким названием?Синяя блоха утверждает, что есть, и даже… 18. Не жарил ни на одном «Эхе»…
Вы знаете, бывают такие идеи в обществе, которые порождают массовую истерию и паранойю, и некоторые авторы, как будто желая спровоцировать еще большую панику, используют эти идеи в своих фантастических и, в тоже время, кошмарно-реалистичных произведениях. Вот и сейчас, когда цифровые источники информации постепенно отхватывают все больше пирога у обонятельно-осязательных (книга физическая, род: печатные издания), родилась «Манарага», способная вызвать агонию и иступленные вопли, наподобие: «КНИГА УМИРАЕТ!!!!», как в последнее время любят восклицать любители подержать в руках и понюхать страницы.
Сложно не провести аналогию с «451 градус по Фаренгейту» — и там, и здесь жгут книги, но огонь огню рознь. Брэдбери свое произведение писал в 50-х, во времена тоталитарных режимов, когда основным страхом людей был контроль и ограничение свободы. Так что же страшнее? Когда люди хотят читать книги, но им этого не позволяют, или когда книги жгут как рудимент прошлой жизни?
Зачем человеку мира «Манараги» читать что-либо, если найдется какая-нибудь умная блоха, или серьга, или подушка, которая тебе все расскажет, а потом еще и хорошо сделает? Окруженные этими волшебными предметами «первой необходимости» люди стали всесильны, но кто они без своих блох? Стирается понятие личности. У людей появилась возможность быть кем захочется, и уже никто не хочет быть просто собой. Зачем? Если можно быть Толстым, или Воландом, или Уорхолом, или звероподобным сверхчеловеком, нео-Ницше, поглощающим собственную плоть, приготовленную на собственных трудах. Интеллектуальный онанизм, возведенный в абсолют.
Второй актуальной темой, которая не вынесена на первый план, но идет тонкой пунктирной линией сквозь все произведение, является исламская война/революция. Тема, так животрепещуще волнующая русскоязычное сообщество — как же там живут бедные жители Европы, тонущие в волнах эмигрантов. Но что самое удивительное, Европа вроде как и не особо пострадала, а вот Россия перестала существовать как таковая.
Вообще, мне нравится, что Сорокин не вдается в излишние подробности относительно «нового мира», слово там, слово здесь, и вроде как общая картина вырисовывается. В целом, все происходящее — эхо войны. После каждой войны общество меняется, а особенно ценности, отношение к жизни и т.д. Многие вещи в послевоенном мире просто-напросто теряют смысл, вот это и произошло с книгами.
Их глотали первые клиенты Кухни – европейцы, вернувшиеся с войны. Отстоявшие Европу. Они были в восторге. Их девочки зачарованно пялились на пылающие страницы. А потом отдавались им в полуразрушенных отелях. Book’n’grill! Новая мода. Гротеск, позволяющий забыть войну.
Читала я, читала об этой череде разъездов рефлектирующего повара и неоднократно задумывалась: «К чему же это все приведет?» А в конце нас встречает очередная параноидальная мысль о том, что те вещи, которые делают нашу жизнь удобнее и оказывают на нас такое сильное влияние, могут окончательно взять над нами контроль. А мы этого и не заметим. Мы можем себя успокаивать словами наподобие «с нами этот номер не пройдет, мы держим все под контролем», но и Геза вроде тоже был не дурак, а попался.
Техническая революция же вполне ожидаема: логически оправданная массовая культура (безопасная, безвредная, экономически выгодная и доступная) замещает культуру элитарную, которая держится на одной идее и устаревших традициях. Только сохранит ли еда, без проломленных черепов, без сырых подвалов и таинств с перелистыванием страниц, свою привлекательность? Хотя, покупает же кто-то турпутевки…
Сейте добро, кропите добро, растите добро, жните добро, сушите добро, молотите добро, ссыпайте добро, храните добро, мелите добро, месите добро, пеките добро, преломите добро, делите добро, вкушайте добро. И будет вам всем хорошо. Добро – не зверь, не птица, не спящая девица, не свечка на ветру, не елка во бору, не облако в небе, не плесень на хлебе, не камень при дороге, не опухшие ноги, не умная машина, не рваная пашина, не темная ночь, не слепая дочь, не пьяная пляска, не стекольная замазка, не белый бурульбан, не рваный барабан, не старая рига, не бабушкина книга, не битый вор, не гнилой забор, не теплая постель, не красный коростель. Добро нам дается, чтобы со злом бороться, сила добра не имеет дна, как река полноводная, как волюшка свободная, как солнце на небе, как опара в хлебе, как почки весною, оно всегда с тобою.
Родители мои бежали: отец от православных фундаменталистов, мать – от исламских. Те и другие бородатые мракобесы хотели от населения любви и понимания, поэтому бомбили, жгли, резали и расстреливали нещадно.
Человек, неспособный найти в себе равновесие, рано или поздно совершает подлый поступок
…- Именно тогда я понял, почему русская кухня никогда не будет популярна в современном мире.
– Почему же?
– Она закрыта. А наш мир требует прозрачности.
– Закрыта в каком смысле?
– Вы никогда не узнаете, что содержит в себе салат оливье, из чего сварена solyanka, чем наполнены pirozhki и что внутри kulebyaki. Закрытый мир.
Он прав. Неожиданно и точно.
– Закрытый мир отпугивает современного человека?
– Конечно. Поэтому он требует суши, где все видно.
Сбой расписания - вещь серьезная. Это как сдвиг снежной массы в горах весной - может обрушиться лавиной, а может и продолжать медленно таять и нависать.