Ленинград, 1930 год. Уже на полную силу работает машина террора, уже заключенные инженеры спроектировали Большой дом, куда совсем скоро переедет питерское ОГПУ-НКВД. Уже вовсю идут чистки – в Смольном и в Публичке, на Путиловском заводе и в Эрмитаже. Но рядом с большим государственным злом по-прежнему существуют маленькие преступления: советские граждане не перестают воровать, ревновать и убивать даже в тени строящегося Большого дома. Связать рациональное с иррациональным, перевести липкий ужас...
как несправедлива жизнь: заключила ее в это полное сырое тело, и кому теперь какое дело до ума и души Ольги Заботкиной, если губы у нее цвета сырой котлеты?
Интеллигентные старые девы гораздо лучше присматриваются к соседкам и их кавалерам, чем все обычно думают.
– Видок у тебя, Зайцев. Питерский шик. Такое ощущение, что тебя здесь внедрять в притон собираются. Надо поправить.
Утро все же было удивительно к лицу Ленинграду. Сверкало на шпилях и в окнах.
Девочка сбилась, мотнула головой, снова подхватила сползшую петлю мелодии. От этих капающих звуков Зайцеву стало казаться, что за окном не летнее утро, а осенний вечер. Виски сразу налились тяжестью.
Биография моя самая пролетарская. Снять нечего, кроме штанов.
Мечты юношей всегда сделаны из одной и той же материи. Независимо от политического строя.
Если ленинградская девушка приглашала на балет, ленинградскому мужчине следовало мобилизовать все силы: это было не просто свидание. По важности балет помещался за два шага до страшного суда - знакомства с ее подругами.
Дождь лил с таким видом, будто говорил: "Вы думаете, я перестану? Я не перестану".
Молодой человек, вы пейте пиво, пока оно ещё холодное
Зайцеву на миг стало жутко. Там, в тюрьме, он был для этих людей физической субстанцией, у которой не могло быть ничего человеческого: чувств, привычек, желаний, мыслей, прав. Только способность бояться и испытывать боль. А теперь, казалось, чем дальше отдалялся он от тюрьмы, тем полнее совершал обратное превращение. Воплощался в человека. Советского гражданина. С ним снова можно было разговаривать, стрелять сигаретки, прикасаться, делиться практическими советами.
Глядя на Катьку, Зайцев недоумевал особенно: как это люди находят себе супругов? Разглядеть в эдакой, например, туше свою единственную. А ведь выбрал ее муж эту свою Катерину Егоровну. Уму непостижимо, размышлял он, жуя хлеб. Решают. Записываются. Тащат в комнату примусы, матрасы, потом детские кроватки и корытца. Вьют гнездо. Эта сторона обычной человеческой жизни казалась Зайцеву невообразимой. И эти все ритуалы. Походы на танцы. А потом непременный мужской пиджак поверх девичьих плеч, с бесконечной невской набережной в качестве декорации. Стишки еще, цветочки… Зайцев поморщился. Стряхнул крошки и залпом опрокинул оставшийся кофе.
– А какие занавески были у Фаины Барановой? – спросил Зайцев. И уточнил: – До того.– Плюшевые, – ответила Заботкина.– Коричневые, – сказал Окунев.– Коричневые, – согласилась Заботкина.И тогда Окунев подтвердил:– Плюшевые.– Ясно, – подвел итог Зайцев.Хотя ничего ему яснее не стало.
Стол в актовом зале был накрыт красной скатертью. Зайцев сидел и тупо разглядывал проплешины на ней. Сделана скатерть была из старой, вероятно, театральной завесы, но изображала собой нечто революционное. Боевое настроение, однако, не удалось. Весь длинный стол, накрытый до самого пола, напоминал гроб.Члены комиссии были набраны в силу классовой добротности, иначе говоря, были обычными ленинградскими бедняками. Они скверно ели и еще более скверно жили, и все это можно было угадать по серовато-зеленым неопрятным лицам. В тощем свете электрической лампочки, не пойми зачем зажженной под потолком среди дня, члены комиссии за своим гробом-столом походили бы на вампиров. Если бы не испуг всех шестерых.Зайцев их даже пожалел.Бедные советские мышата, они все равно боялись тех, кого им предстояло чистить, – милиционеров. И тех, кто эту чистку организовал.
На чистку согнали всех, кто подвернулся. От следователей до девочек из машинописного бюро. Только дежурных оставили в покое. Хоть кто-то должен был отвечать на звонки.От девочек веяло любопытством и духами. Все остальные тихо бесились. За дверями ждало немерено работы. Большой город не нажал на тормоза по такому случаю. Он жил своей жизнью. А значит, воровал, грабил, подбрасывал младенцев (и спасибо, если не в Обводный канал, а в парадную), пускался в бега с общественной кассой, насмерть сбивал пешеходов или калечил общественное имущество, напивался, пырял ножами, кокал бутылкой по кумполу, лупцевал баб, сигал в воду с ленинградских мостов. И убивал тоже.Там ждали улики, свидетели, протоколы, фотографии с места преступления, отпечатки.Всем не терпелось уйти отсюда.
Он видел, как девушка в мгновение ока произвела сложные тонкие вычисления, позволяющие ленинградкам занести любого представителя мужского пола в одну из категорий, высшей из которых была «женихи». И по взгляду секретарши понял, что он в нее не попал. Просто никак не мог попасть. Как не может инфузория быть отнесена в раздел крупных хищников или хотя бы дойных парнокопытных.
– Я думал, вы интеллигентная женщина, – простодушно не удержался он. – А вы воблу едите.
- Все когда-нибудь уже было. Все на что-нибудь непременно похоже, заметил Крачкин. - Люди всегда одни и те же. И при царизме, и при советской власти.
В Ленинграде ходили медленно, даже заводские рабочие, подчиняясь общему ритму, фланировали. В Москве - бежали.