Шерил – нервная, ранимая женщина средних лет, живущая одна. У Шерил есть несколько странностей. Во всех детях ей видится младенец, который врезался в ее сознание, когда ей было шесть. Шерил живет в своем коконе из заблуждений и самообмана: она одержима Филлипом, своим коллегой по некоммерческой организации, где она работает. Шерил уверена, что она и Филлип были любовниками в прошлых жизнях. Из вымышленного мира ее вырывает Кли, дочь одного из боссов, который просит Шерил разрешить Кли пожить у...
...нам всем кажется, что мы ужасные люди. Но сообщаем это лишь перед тем, как попросить кого-нибудь, чтоб нас любили.
Может, ничего не скажет, а хуже мужчины поступать не способны.
Если живёте одни, люди всегда считают, что могут у вас останавливаться хотя верно обратное: пусть останавливаются у тех, у кого в жизни уже кавардак от других людей и ещё один человек ничего не изменит.
Прежде чем сместить что бы то ни было вдаль от точки, где оно обитает, помните: рано или поздно вам придётся нести эту вещь обратно — стоит ли оно того? Вы разве не можете читать книгу, стоя рядом с книжным шкафом и придерживая пальцем место, куда потом вернёте книгу? Или — и того лучше — вообще не читайте её.
Настоящее приходит и уходит — и не очень интересно.
Was all this real to her? Did she think it was temporary? Or maybe that was the point of love: not to think.
Like a rich person, I live with a full-time servant who keeps everything in order—and because the servant is me, there’s no invasion of privacy.
If you were wise enough to know that this life would consist mostly of letting go of things you wanted, then why not get good at the letting go, rather than the trying to have?
Sometimes I looked at her sleeping face, the living flesh of it, and was overwhelmed by how precarious it was to love a living thing. She could die simply from lack of water. It hardly seemed safer than falling in love with a plant.
What was the lifespan of these improbable loves? An hour. A week. A few months at best. The end was a natural thing, like the seasons, like getting older, fruit turning. That was the saddest part—there was no one to blame and no way to reverse.
Maybe he wouldn't say anything, which is the worst thing men do.