«Птицы, звери и моя семья» – это продолжение романа «Моя семья и другие звери» – «книги, завораживающей в буквальном смысле слова» (Sunday Times) и «самой восхитительной идиллии, какую только можно вообразить» (The New Yorker). С неизменной любовью, безупречной точностью и неподражаемым юмором Даррелл рассказывает о пятилетнем пребывании своей семьи (в том числе старшего брата Ларри, то есть Лоренса Даррелла – будущего автора знаменитого «Александрийского квартета») на греческом острове Корфу....
Морские коньки имели мгновенный успех. Они были едва ли не единственными из всех, кого я принес в дом и кто получил единодушное одобрение семьи.
Вдали, там, где канал отделяет Корфу от материка, темная вода покрылась, как веснушками, огнями рыбачьих лодок. Как будто в море обрушился Млечный Путь. Над черепашьим панцирем Албанских гор неспешно выкатилась луна, красная, как солнце, потом побледнела до цвета меди, пожелтела и наконец стала белой. Морская рябь поблескивала, как рыбья чешуя. Теплый воздух, выпитое вино и меланхоличная красота ночи погрузили меня в сладостную печаль. Хотелось думать, что так будет всегда. Ослепительный и радушный, полный всяческих тайн остров, моя семья, мои звери и друзья в придачу: высвеченный луной бородатый Теодор, которому не хватало только рогов, чтобы сойти за Пана; слезливый Кралефский – черный гном, оплакивающий свое изгнание из сказочной страны; скалящийся смуглый Спиро, чей звучный голос не уступил бы несметному пчелиному хору; Дональд и Макс, с озабоченным видом вспоминающие слова и старающиеся положить их на музыку; Свен – большой страхолюдный ребенок, осторожно выжимающий задушевную мелодию из своего нескладного инструмента.
Послание Фонда охраны дикой природы имени Даррелла Детское увлечение Джеральда Даррелла животными, которое порой так озадачивало его терпеливую семью, положило начало многолетней деятельности Даррелла по охране исчезающих видов фауны. То, чему Даррелл научился на Корфу от таких наставников, как Тео (Теодор Стефанидес), вдохновило его на крестовый поход за спасение удивительного разнообразия мира животных на нашей планете. Этот поход ради сохранения исчезающих видов не закончился после смерти Джеральда Даррелла в 1995 году, работа которого продолжается благодаря неустанным усилиям Фонда охраны дикой природы имени Даррелла. На протяжении многих лет читателей книг Даррелла вдохновляют его опыт и видение мира, и у них возникает желание самим участвовать в работе Фонда охраны дикой природы. Мы надеемся, что и вы испытаете сегодня те же чувства, ведь своими книгами и всей своей жизнью Джеральд Даррелл бросает нам вызов. «Звери составляют бессловесное и лишенное права голоса большинство, – пишет он, – и выжить они могут только с нашей помощью». Пожалуйста, не позволяйте своему интересу угаснуть после того, как вы перевернете эту страницу. Напишите нам, и мы расскажем, как принять участие в нашей борьбе за спасение животных.
Чтобы получить дальнейшую информацию или отправить пожертвование, пожалуйста, напишите по этим адресам:
Durrell Wildlife Conservation Trust Les Augrès Manor Jersey, Channel Islands, JE3 5BP, UK
Website: www.durrell.org
- Честное слово,миссис Дарелл, держитесь подальше от всего, что этот мальчик находит.
– Ну тогда запрети ему писать продолжение, – кричал Ларри.
– Не говори глупостей, дорогой, я не могу запретить ему, – сказала мама.
– Ты хочешь, чтобы все повторилось сначала? – спросил Ларри хриплым голосом. – Опять посыплются письма из банка: не будете ли вы так любезны снять ваш вклад, опять лавочники будут смотреть на вас с подозрением, опять у дверей появятся анонимные бандероли со смирительными рубашками, и все родственники отвернутся от вас. Ты считаешься главой семьи, так запрети ему писать об этом!
Выйдя в море, мы оставили позади длинную тень от горы и снова оказались в теплых объятиях сияющего, в кроваво-красных пятнах солнца, которое садилось за Пантократором и отбрасывало на воду переливчатое отражение, этакий пылающий кипарис. Отдельные облачка порозовели и пожелтели, а когда солнце нырнуло за гору, небо из голубого сделалось бледно-зеленым, а морская гладь ненадолго окрасилась в волшебные тона огненного опала. Мы двигались в сторону города под тарахтение мотора, оставляя за кормой кружево из белой пены. Свен тихо заиграл вступление к «Миндальному дереву», и все хором запели. Руками легкими, как ветерок, Тряхнула цветущий миндаль, И тотчас ее, от макушки до ног, Покрыла снежная шаль. И тотчас ее, от макушки до ног, Покрыла снежная шаль…
- Мой милый, он был, можно сказать маниакальным коллекционером. Я трепетала, когда видела этот фантастический блеск в его глазах. Как-то на ярмарке он увидел зерноуборочный комбайн, и как заблестели его глаза в этот момент! Но я заступила ему дорогу. "Анри,- сказала я,- Анри, мы не станем коллекционировать зерноуборочные комбайны! Если ты уж не можешь без этого обойтись, так почему бы не собирать что-нибудь стоящее... Драгоценные камни или меха, например..." По-твоему я обошлась с ним слишком сурово? А что мне было делать, милый? Если бы я позволила себе хоть минутную слабость, он бы мне весь дом превратил в гараж сельхозтехники.
Море было спокойным, теплым, словно отлакированным, и только у берега изнеженно колыхалась мелкая рябь. Под подошвами похрустывала и разъезжалась горячая галька. Камни и голыши на этом пляже отличались невероятной формой и цветом, отполированные волнами и трепетным трением друг о дружку. Какие только образы ни встретишь! Наконечники стрел, серпы, петушки, лошадки, драконы, морские звезды. А окрас столь же удивительный, как и сама форма, ведь сначала их обрабатывали земные соки на протяжении миллионов лет, а затем море внесло свою лепту. Белые с золотой и красной филигранью, кровавые с белыми пятнышками, зеленые, голубые, рыжеватые, бурые яйцевидные с ржавым абрисом, похожим на папоротник, розовые, как пеоны, с белеющими иероглифическими посланиями, недоступными расшифровке. Россыпь драгоценностей по всей кромке берега.
Тут распахнулась дверь гостиной, в дверном проеме появился Лесли в костюме Адама с ружьем наперевес.
-Ау, - застенчиво сказал он.
– Какая ужасная страна, – развернувшись, бросил он нам с вызовом, как будто мы персонально несли ответственность за установившуюся погоду.
Меня переполнял восторг. Мы возвращаемся на Корфу! Мы оставляем пыльный, бездушный, абсурдный Лондон и возвращаемся к зачарованным оливковым рощам и голубому морю, к радушным веселящимся друзьям, к золотым, умиротворяющим, нескончаемым дням.
Весна на Корфу никогда не затягивает с приходом.
Какими бы ночи ни были теплыми и благоуханными, мать не сомневалась, что, если я не надену свитер, двустороннее воспаление легких мне обеспечено.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить услышанное. Я правильно понял, спросил его осторожно, что каждая улитка является одновременно мужчиной и женщиной?
– Ну да, – подтвердил он. – Гермафродит.
В его глазах мелькнула искорка. Он потер бородку большим пальцем. Ларри, который обычно со страдальческим выражением лица слушал наши дискуссии о природоведении, был не меньше моего огорошен откровениями о сексуальной жизни улиток.
– Теодор, это вы так шутите? – недоверчиво переспросил он. – Вы хотите сказать, что все улитки одновременно мужчины и женщины?
– Вот-вот, – ответил Теодор и с мастерской сдержанностью добавил: – Прелюбопытно.
– О господи! – воскликнул Ларри. – До чего же несправедливо! Какие-то мерзкие слизни ползают по кустам и соблазняют друг друга, как оголтелые, испытывая все виды наслаждений. Я хочу знать, почему человек не награжден подобным даром?
– Действительно. Но тогда вам бы пришлось откладывать яйца.
– Ну да. Зато какой прекрасный предлог сбежать с вечеринки, – заметил Ларри. – «Извините, но мне пора. Надо высиживать яйца».
Теодор хмыкнул.
– Вообще-то, улитки не высиживают яйца, – пояснил он. – Они зарывают их в мокрую землю и уходят.
– Идеальный способ воспитания семьи, – неожиданно, а главное, убежденно заявила мать. – Как жаль, что я не имела возможности зарыть вас в мокрую землю и уйти.
Я понял, что нет ничего проще, чем верховая езда, дернул вожжи и стукнул Салли по бокам пятками. Увы, мое падение пришлось на роскошный куст колючей ежевики.
– По-гречески, – заговорил Теодор, основательно пережевывая бутерброд, – кольчатую горлицу называют decaocto , то есть «восемнaдцатка». Существует легенда, что когда Христос из последних сил… мм… нес свой крест на Голгофу, римский солдат, пожалев его, подошел к старухе, торговавшей… мм… молоком на обочине, и спросил, сколько стоит одна кружка. Она ответила: «Восемнадцать монет». А у солдата было всего семнадцать. Он стал… э-э… уговаривать женщину продать ему за семнадцать монет, но жадная торговка стояла на своем. И вот после того, как Христа распяли, старуха превратилась в горлицу, обреченную до конца дней повторять: decaocto, decaocto , восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь согласится на семнадцать и скажет decaepta , то снова обретет человеческий вид. А если из упрямства произнесет decaennaea , девятнадцать, наступит конец света.
К тому времени мой зверинец сильно разросся. В него входил Улисс, сова-сплюшка, которая просиживала весь день на ламбрекене, имитируя загнивающий пенек, и время от времени, с выражением высшего презрения, изрыгала из себя катышек на постеленную внизу газетку. Собачий контингент увеличился до трех собак, после того как крестьянская семья в качестве подарка на день рождения вручила мне двух щенков-дворняжек, которые за свое исключительно недисциплинированное поведение получили прозвища Писун и Рвоткин. Многочисленными рядами выстроились банки из-под варенья – как с заспиртованными образцами, так и с живыми микроорганизмами. Прибавьте к этому еще шесть аквариумов с разнообразными тритонами, лягушками, змеями и жабами. В грудах коробочек со стеклянными крышками хранились бабочки, жуки и стрекозы.
– Улитки не высиживают яиц, – объяснил он. – Они зарывают их во влажную землю и больше о них не думают.
– Замечательный способ воспитывать детей, – неожиданно и с большой убежденностью произнесла мама. – Если б я могла зарыть всех вас во влажную землю и больше ни о чем не думать!
Я не возражаю, – заявил Ларри, – чтобы на меня писали памфлеты хорошей прозой, но быть высмеянным дурным английским языком просто невыносимо.