«Тварь размером с колесо обозрения» — первое реалистическое произведение писателя, получившего признание в качестве молодого талантливого фантаста. Только фантасту это и было под силу: написать о раке такую книгу, в которой болезнь — не самое страшное. Вы поймете, что бояться стоит только самих себя. Роман Владимира Данихнова научит вас не бояться страха. Он откроет, что самые темные наши переживания растут из того же корня, что и самые светлые. В отличие от бога смерти, не знающего разницы...
Мне нравится низкопробный хоррор: выдуманные ужасы примиряют с ужасами бытовыми.
Тяжести таскать нельзя. Ни в коем случае. Он нашу дочку постоянно таскает, говорит Яна. Она уже не в панике. Она счастлива. Теперь в панике я: Майе уже пять. Скоро наступит время, когда я в любом случае не смогу ее носить на руках; она и не захочет. Времени мало. Но это маленькая паника. Это в каком-то смысле даже приятная паника. Это такая паника, когда ты понимаешь, что опухоли нет, и теперь можно паниковать по любому мелкому поводу. Такая паника, когда хочется кричать от радости.
Это приятно, когда есть человек, который тебя всегда поддержит
определение шизофрении, вычитанное мной в Википедии, очень подходят для любых слишком уж политически активных граждан: неадекватный аффект, фантастический бред, социальная дисфункция — все это в той или иной мере присуще излишне политически настроенным; сложно сказать, присутствуют ли в среде таких активистов слуховые галлюцинации, но то, что одну и ту же вещь в зависимости от политической ориентации они воспринимают совершенно по-разному, по-моему, очевидно.
Как будто гораздо лучше умереть от химии, чем от рака. Как будто это такая в своем роде победа: заболеть раком, но умереть не от рака, а от чего-то другого, пусть даже от химии. В этом есть успокоение.
Ты знаешь, что человек серьезно болен. Что скоро он умрет. Что он умрет, может быть, в этом месяце. Но вот он умирает — и это всегда внезапно.
Ну вроде как долг — позвонить больному другу, стыдно не звонить, но и звонить тоже немного неприятно: как будто говоришь не с человеком, а с зомби, с существом в целом мертвым, тело которого все равно скоро погрузится в грунт.
Отец вешал на стену белую простыню и на ней показывал эти слайды, величественную архитектуру Европы и СССР, куски звездного неба, как будто в твоей стене ворота в другой мир.
Как это страшно, когда речь идет не об излечении, а о качестве жизни. Никто не говорит: мы вас вылечим. Говорят: мы улучшим качество вашей жизни. Только что не добавляют: «оставшейся жизни».
Когда ты неизлечимо болен, ты хватаешься за все, что угодно: за любую мелочь. В прошлый раз, когда цитология не показала наличия опухолевых клеток в подозрительном шейном лимфоузле, ты катал между пальцами рублевую монету. Значит, и сейчас надо. В прошлый раз, когда на КТ ничего не нашли, ты перед этим определенным образом почесал за ухом. Значит, и сейчас надо. Конечно, это звучит глупо; многое звучит глупо, когда ты не болен раком.
Мне снова стало нравиться страшное: бытовой ужас отступил, вернулась вера в победу над болезнью, и теперь можно бежать в ужас инфернальный; потому что страх нужен, и в выдуманном ужасе — безопаснее.
Помню сон: Майина кровать, которую мы купили дочке где-то за полтора года до постановки диагноза. Майя спит, потому что сейчас глубокая ночь, а над ее постелью низко склонилась черная тварь, руки существа похожи на текущие ночные ручьи, глаза блестят как звезды, такое чувство, что она нигде не начинается и ничем не заканчивается, она заполняет собой все пространство комнаты, и ее нет вообще, она как бог, который везде и повсюду, и она слишком тонка, чтоб увидеть ее по-настоящему, однако ты точно знаешь, что никакая молитва не поможет, этого бога нельзя ограничить строгим постом, от него не спасут свечки, поставленные в храме, этому богу не важно, веришь ты в него или нет, и не имеет значения, сколько добрых книг ты прочел или скольких человек ты убил, он не знает, любишь ты кого-то или нет, ему это даже, пожалуй, смешно, что ты хочешь выстроить между ним и собой стену из любви или нелюбви, он перешагнет ее запросто, ему в общем-то не надо этого делать, он уже здесь, у тебя за спиной, сбоку от тебя, прямо перед тобой, глядит тебе в глаза и улыбается, его улыбка – самое прекрасное, что ты видел в жизни, она заполняет все твое существование, разве важно что-нибудь из того, что ты сделал или не сделал, когда любое твое начинание развеется и рядом останется только твой тонкий бог, который шепчет тебе в ухо слова, от которых дрожишь ты и дрожит все твое оставшееся время, и мироздание трясется и размывается, и в какой-то момент ты понимаешь, как зыбко и нелепо все то, что отделяло тебя от этого маленького, заполнившего собой все на свете черного бога, забудь обо всем, подойди к нему и обними, и он обнимет тебя в ответ, ты замрешь и увидишь, ты наконец это увидишь, не бойся, я понимаю, что ты не видишь, не хочешь видеть, тебе это неприятно, даже думать об этом страшно, ты лучше забудешь, отложишь в сторону, возьмешь в руки книгу «Как добиться успеха» или «Как понравиться людям», ты не понимаешь, что игра твоя проиграна давно, в самом начале пути, ты не понимаешь, что любовь не побеждает смерть, но и нелюбовь ничего не побеждает тоже, это вообще не имеет значения, тебя уже не спасти, ты можешь молиться, можешь грешить, какое кому дело, ты все равно на пути в бездну; представь, что ты старый больной человек в инвалидной коляске, в окне белый туман поздней осени, ничего не видно, почти ничего, тебе сложно двигаться, тебе больно существовать, ты знаешь, что у тебя рак, и ты проживешь месяц, ну два, ну пусть полгода на трамале, потому что метастазы уже в твоих костях, и тебе сложно дышать, и ты закашливаешься, и, откашлявшись, видишь, как на платке остаются следы крови, сначала ты их боялся, боялся видеть эти красные пятна, стараясь не смотреть, а теперь привык, ну кровь и кровь, и это уже все так, с самого начала, как ты понял, что черная тварь рядом, за тонкой изнанкой бытия, это уже так, ты можешь убегать в любовь или в нелюбовь, в политику или цветоводство, в веру или неверие, в свободу или несвободу, это уже ничего не изменит, твои руки и ноги плохо тебя слушаются, у тебя болит спина, ноги, у тебя шалит сердце, ничего этого как будто еще нет, но уже есть, потому что этот добрый мертвый бог рядом, он действительно добр, потому что ему ничего от тебя не надо, он не заберет твою свободу, не заберет твою любовь, наслаждайся и тем, и другим, ему все равно, наслаждайся чем хочешь, он примет тебя любым, а ты лучше забудь обо всем этом, просто прими ее, эту прекрасную черную тварь, большую и одновременно маленькую, так будет легче, прими и не борись, попробуй, тебе понравится, по крайней мере, попытайся принять и скажи себе: как ты красива, тварь размером с колесо обозрения.
Я гордился, что с такой легкостью принял свой психоз. Значит, я на самом деле еще не ополоумел; можно принять свою ненормальность и жить с ней, смирившись. В конце концов, большинство людей живет, примирившись с собственной ничтожностью и ничего не ожидая от существования; я тоже могу с головой окунуться в эту темную реку.
... Раз уж моя книга действительно произвела на него какое-то впечатление, я теперь в каком-то роде несу за него ответственность.
Мне нравятся заброшенные дома в седых зарослях паутины, аварийные здания с комнатами, где дети и время подрали обои, там до сих пор хранятся покрытые пылью вещи давно ушедших людей, пачки черно-белых фотографий, сделанных для памяти и оставленных для исчезновения, тихие места, тишину которых страшно нарушать, кладбища поездов на вечной стоянке и пустые цеха распиленных на металлолом заводов, там когда-то работали люди, чтобы жить и выплачивать ипотеку, а теперь никто не работает, иногда бродячий пес забредет, но чаще там совсем никого, пустота и забвение, мне нравятся покинутые детские сады, в которых настал вечный тихий час, мертвые церкви и деревни, заросшие мятликом и овсяницей, что прорастают сквозь ржавую плоть машин. Мне нравится умирание девяностых и нулевых.
Помню, эта особенная нежность к мертвому человеку поразила меня; нечасто ее видишь по отношению к живым. Может, мы стесняемся этой нежности или боимся, что человек ее не оценит, ответит грубо, унизит в ответ. А мертвец не ответит, он будет нежен к нам в ответ той особенной тихой нежностью, что таится в наших представлениях о нем.
В конце концов, я в некотором роде писатель, а писатели бесполезны и, значит, безумны: только сумасшедший будет заниматься таким по сути бесполезным в нашем обществе делом.
«Она говорила, чтоб не думать. Иногда думать — это страшно.»
Среди прочих на фуршете был Лео Каганов, известный в интернете писатель-фантаст; я его заранее пригласил на церемонию. Он спросил Маканина про фантастику: какую фантастику тот считает хорошей. Маканин признался, что вообще-то давно не читает фантастику. А какую последнюю фантастику вы читали? — спросил Лео. Маканин задумался: если не ошибаюсь, «Гулливера».