«Омон Ра» (1991) — роман Виктора Пелевина, названный по имени главного героя. Представляет собой полупародию на воспитательные романы советской эпохи и по жанру близка к триллеру. Характерно внимание к деталям, которые в финале складываются в одну картину.
В 1993 году роман Виктора Пелевина «Омон Ра» был удостоен двух литературных премий — «Интерпресскон» и «Бронзовая улитка». Обе премии были присуждены в категории «Средняя форма».
Не мы с вами выбираем время, в котором живем, - время выбирает нас.
– И я, и весь этот мир – всего лишь чья-то мысль, – тихо сказал медведь.
Не важно. куда глядишь - важно, что и ты при этом видишь.
...противно от того, что вся огромная страна, где я живу, - это много-много таких маленьких заплеванных каморок, где воняет помойкой и только что кончили пить портвейн...
в раннем детстве (как, быть может, и после смерти) человек идет сразу во все стороны, поэтому можно считать, что его еще нет; личность возникает позже, когда появляется привязанность к какому-то одному направлению.
И вот еще, думал я, всю свою жизнь я шел к тому, чтобы взмыть над толпами рабочих и крестьян, военнослужащих и творческой интеллигенции, и вот теперь, повиснув в сверкающей черноте на невидимых нитях судьбы и траектории, я увидел, что стать небесным телом – это примерно то же самое, что получить пожизненный срок с отсидкой в тюремном вагоне, который безостановочно едет по окружной железной дороге.
– Смотри. – Он протянул мне ладонь, на которой было что-то темное. Я разглядел небольшую пластилиновую фигурку, голова которой была облеплена фольгой.– Там внутри было маленькое картонное кресло, на котором он сидел, – сказал Митёк.– Ты что, ракету из столовой разобрал? – спросил я.Он кивнул.– Когда?– А только что. Минут десять назад. Самое странное, что там все… – Он скрестил пальцы, образовав из них решетку.– В столовой?– Нет, в ракете. Когда ее делали, начали с этого человечка. Слепили, посадили на стул и наглухо обклеили со всех сторон картоном.Митёк протянул мне обрывок картонки. Я взял его и увидел очень тщательно и мелко нарисованные приборы, ручки, кнопки, даже картину на стене.– Но самое интересное, – задумчиво и как-то подавленно сказал Митёк, – что там не было двери. Снаружи люк нарисован, а изнутри на его месте – стена с какими-то циферблатами.Я еще раз поглядел на обрывок картонки и заметил иллюминатор, в котором голубела маленькая Земля.
Помню, как я глядел на часы, удивляясь, до чего же медленно песчинки скатываются вниз сквозь стеклянное горло, пока не понял, что это происходит из-за того, что каждая песчинка обладает собственной волей, и ни одна не хочет падать вниз, потому что для них это равносильно смерти. И вместе с тем для них это было неизбежно; а тот и этот свет, думал я, очень похожи на эти часы: когда все живые умрут в одном направлении, реальность переворачивается и они оживают, то есть начинают умирать в другом.
Часто в детстве я представлял себе газетный разворот, еще пахнущий свежей краской, с моим большим портретом посередине (я в шлеме и улыбаюсь) и подписью: «Космонавт Омон Кривомазов чувствует себя отлично!» Сложно понять, почему мне этого так хотелось. Я, наверное, мечтал прожить часть жизни через других людей – через тех, кто будет смотреть на эту фотографию и думать обо мне, представлять себе мои мысли, чувства и строй моей души. И самое, конечно, главное – мне хотелось самому стать одним из других людей; уставиться на собственное, составленное из типографских точечек лицо, задуматься над тем, какие этот человек любит фильмы и кто его девушка, – а потом вдруг вспомнить, что этот Омон Кривомазов и есть я. С тех пор, постепенно и незаметно, я изменился. Меня перестало слишком интересовать чужое мнение, потому что я знал: до меня другим все равно не будет никакого дела, и думать они будут не обо мне, а о моей фотографии с тем же безразличием, с которым я сам думаю о фотографиях других людей. Поэтому новость о том, что мой подвиг останется никому не известным, не была для меня ударом; ударом была новость о том, что придется совершать подвиг.
Ты помнишь — я сказал тогда, что после смерти человек живет в плодах своих дел. Но я не сказал тогда другой вещи, самой важной. Запомни, Омон, хоть никакой души, конечно, у человека нет, каждая душа — это вселенная. В этом диалектика. И пока есть хоть одна душа, где наше дело живет и побеждает, это дело не погибнет. Ибо будет существовать целая вселенная, центром которой станет вот это…
Горько уходить из мира, в котором оставляешь какую-то тайну.
Мир делался знакомым до мельчайших подробностей, как дверь сортира изнутри...
- Застегнись как можно плотнее, - озабоченно заговорил Халмурадов, - особенно ватник на горле. Насчет лица...
- Я все не хуже вас знаю, - перебил я.
- ...сначала очки, потом замотаешь шарфом, а потом уже - ушанку. Обязательно завязать под подбородком. Перчатки. Рукава и унты перетянуть бечевкой - вакуум шуток не понимает. Тогда минуты на три хватит. Все понял?
Да и самолетов у нас в стране всего несколько, летают вдоль границ, чтоб американцы фотографировали. И то...
В душе я, конечно, испытывал омерзение к государству, невнятные, но грозные требования которого заставляли любую, даже на несколько секунд возникающую группу людей старательно подражать самому похабному из ее членов, - но, поняв, что мира и свободы на земле не достичь, духом я устремился ввысь, и все, чего потребовал выбранный мною путь, уже не вступало ни в какие противоречия с моей совестью.
- Вот раз полетела экспедиция на Луну, - говорил он в темноте. - Летят, летят. Почти подлетают. И вдруг открывается люк, и входят какие-то люди в белых халатах. Космонавты говорят: "Мы на Луну летим!" А эти, в белых халатах: "Хорошо-хорошо. Волноваться только не надо. Сейчас укольчик сделаем..."
Я вдруг понял, что выпил водку, которой они ждали, может быть, несколько лет, и испугался по-настоящему.
"Есть, видимо, какое-то странное соответствие между общим рисунком жизни и теми мелкими историями, которые постоянно происходят с человеком и которым он не придает значения."
Когда я проснулся, Земли уже не было видно. В глазках
мерцали только размытые оптикой точки звезд, далекие и
недостижимые. Я представил себе бытие огромного раскаленного
шара, висящего, не опираясь ни на что, в ледяной пустоте, во
многих миллиардах километров от соседних звезд, крохотных
сверкающих точек, про которые известно только то, что они
существуют, да и то не наверняка, потому что звезда может
погибнуть, но ее свет еще долго будет нестись во все стороны,
и, значит, на самом деле про звезды не известно ничего, кроме
того, что их жизнь страшна и бессмысленна, раз все их
перемещения в пространстве навечно предопределены и подчиняются
механическим законам, не оставляющим никакой надежды на
нечаянную встречу. Но ведь и мы, люди, думал я, вроде бы
встречаемся, хохочем, хлопаем друг друга по плечам и
расходимся, но в некоем особом измерении, куда иногда испуганно
заглядывает наше сознание, мы так же неподвижно висим в
пустоте, где нет верха и низа, вчера и завтра, нет надежды
приблизиться друг к другу или хоть как-то проявить свою волю и
изменить судьбу, мы судим о происходящем с другими по
долетающему до нас обманчивому мерцанию, и идем всю жизнь
навстречу тому, что считаем светом, хотя его источника может
уже давно не существовать. И вот еще, думал я, всю свою жизнь я
шел к тому, чтобы взмыть над толпами рабочих и крестьян,
военнослужащих и творческой интеллигенции, и вот теперь,
повиснув в сверкающей черноте на невидимых нитях судьбы и
траектории, я увидел, что стать небесным телом - это примерно
то же самое, что получить пожизненный срок с отсидкой в
тюремном вагоне, который безостановочно едет по окружной
железной дороге.
В этом и суть подвига, что его всегда совершает не готовый к нему человек, потому что подвиг - это такая вещь, к которой подготовиться невозможно.