Александр Архангельский — прозаик, телеведущий, публицист. Автор книг «Музей революции», «Цена отсечения», «1962. Послание к Тимофею» и других. В его прозе история отдельных героев всегда разворачивается на фоне знакомых примет времени. Новый роман «Бюро проверки» — это и детектив, и история взросления, и портрет эпохи, и завязка сегодняшних противоречий. 1980 год. Загадочная телеграмма заставляет аспиранта Алексея Ноговицына вернуться из стройотряда. Действие романа занимает всего девять дней,...
— Котя, скажи, а я загадочная? — Нет, ты просто плохо воспитанная.
Меня поразили глаза – влажные, большие, грустные, они смотрели на тебя с любовью и при этом совершенно равнодушно. Я как-то видел в телерепортаже весьма доброжелательного крокодила, который разгрызал живую антилопу – и взгляд его был точно таким же. Ласковым, сочувственным и хладнокровным.
(...) книги - это отголосок жизни, а сама жизнь несопоставимо интереснее.
Знание ни в коем случае не сила; знание, наоборот, бессилие, потому что, обладая им ты только сознаешь свое ничтожество.
Да, наверное, там что-то есть. В это верили великие. Философы Серебряного века… Но ведь не боженька! Не бабки! Не попы́!
(...) краток и смутен сон алкоголика, ни сна ни отдыха измученной душе...
Мы все случайны. А Господь закономерен.
…угольный утюг, с сердитой головой писателя Толстого на месте крышки. Я представил, как откидывается голова Толстого, из нутра вырывается дым…
Просто Богу – не шепчут, Богу кричат.
Состоится защита, не состоится, а работу я доделаю – назло. Выверю каждую букву. Отдам перепечатать набело, переплету.
Как выйти на прямую Бога? Как победить бессмысленные знаки?
– Котинька, запомни раз и навсегда: с народом не надо вихляться. Ты либо барин, либо крестьянин, и то и другое годится. Но барин должен говорить по-барски, а крестьянин – по-крестьянски. Если ты притворяешься, ты проиграл.
…он смотрел на Мусю, как наказанный ребёнок на пирожное. Обещали? Отобрали? Обманули? Может, всё-таки передумаете? Вернёте?
Тому, кто никогда не причащался, не понять. С чем это можно сравнить? Взмах качелей, уносящих к небу? Судорожный вздох, когда выныриваешь с глубины? Первое утро после тяжёлой болезни — температура спала, солнце светит, и от этого щенячье счастье? Всё не то и даже отдалённо не подходит.
Обида в голосе. Что уже как минимум неплохо. Потому, что равнодушие неисцелимо, а обиду можно постепенно растопить.
Батюшка, мне очень тяжело, – сказал я и с удивлением прислушался к своим словам. – Бога-то я чувствую. А церковь – нет, не ощущаю. В ней всё чужое, я как в гостях, причём у далёкой родни. А без церкви я жить не хочу. Что делать?
– Я грешница, отец Игнатий, дайте мне епитимию!
Старичок довольно громко отвечал:
– А что ж ты натворила?
– Я давила тараканов каблуком! Вы понимаете, о чём я?
– Подумаешь, матушка, не грех. Я, ты знаешь, их и сам давлю. И этих, как их, комаров. Во!
– Вы не поняли! Я их топтала без любви!
– Ладно, в следующий раз топчи с любовью…
Интересно, как пойдёт разговор. Что мне этот Игнатий откроет и какие инструкции даст? А вдруг он скажет: никакой науки, собирай манатки в армию? А после армии служи в котельной? Или вообще велит идти в священники, а я ну никак не готов?А я стоял и слушал тишину. Стариковское кряхтение сосны, глухие удары сорвавшихся капель о лавку, шелест шин на далёкой дороге. Это было почти как молитва, а может быть, лучше. Нет ни отца настоятеля с его армейским басом, ни бабусь в платках, поросших люрексом, ни отца Георгия, похожего на ласкового бегемота… Только небо, открытое настежь. Только прекрасная смерть. И живое присутствие Бога.Ну и в чём же старческая тайна? Или нет её совсем?
В детстве, когда мама уходила на работу и я оставался один, то засовывал голову в сумку, вдыхая запах сопревшей подкладки, и понимал, что обожаю маму и не хочу, чтоб она старела.
Господи! Поговори со мной! Мне больше не с кем посоветоваться, а я не понимаю, что случилось. То есть вообще не понимаю – ничего. Если захочешь объяснить – объясни, можно потом, я готов подождать. Но всё-таки есть вещи поважнее. Я никогда не забуду, как встретил Тебя. В том пустом, обезлюдевшем храме. Ты встал рядом со мной, я почувствовал Твой жар – и Твой обжигающий холод. Сразу – и холод, и жар. Мне было очень хорошо, спокойно и как-то надёжно. Помнишь, на горе Фавор апостол стал свидетелем Преображения и растерялся. И ляпнул первое, что пришло в голову: давай поставим здесь палатку и останемся.
Вот и я бы поставил палатку, чтобы никогда с Тобой не расставаться. Ради этого я принял всё – церковь, исповедь, батюшек, матушек, злобных бабок, гладкошёрстных мужиков, старцев, шмарцев и фигарцев, эту взрывчатую смесь небесной глубины и деревенской дикости. Я принял посты и молитвы. Я отказался от женщин. Я больше ни с кем не дружу, я один.