Если не считать горя моей матери, которое не кончилось до самой ее смерти, мы были счастливы.
Мне теперь остается жить вместо нас обоих. Мне, уродливой двуногой пародии на него, человека. Он был нужен. Я — ни одной живой душе на свете.
На развязанном шнурке в руках бойца раскачивался тяжелый армейский ботинок. Такой же, как на любом из нас. В ботинке оставалась ступня в шерстяном вязаном носке. Осколок раздвоенной сероватой кости остро торчал из порванной буро-пятнанной козьей пряжи.
Мутный стон завершил обращение.
Удушливо пахло безвыходностью. Сложной застойной смесью многослойного давнего пота, зимней сырости нетопленых стен, еще неясного голода, агрессии и подавленного многодневного страха. Настроение в диапазоне между отчаянием и отчаянной готовностью драться немедленно.
Ни жалости, ни сожаления. Мы никогда не сможем стать как раньше.
– Выбор – великое дело, – доброжелательно поддержал Ковтун. – Хочешь, сдохнешь от сытости. Хочешь – от голода. Шансы примерно равные. Выбирай.
Надеяться на чью-то милость – предавать самих себя. Мягкое брюхо хищник жрет первым.
Но и мы испытали разрушающее давление безысходности. Мутное будущее размывает тебя в настоящем. Свобода – естественная базовая потребность. Заключение любого рода – это болезнь. Как чума или старость, как чрезмерный голод.