Но пока у них есть вот это, и этого вполне достаточно, это больше всего, на что они могли надеяться: они вдвоем, в своем каменном укрытии, их темные одежды постепенно растворяются в сумерках, по всему городу зажигаются огни, и в небе проступают первые бледные звезды.
Такое ощущение, подумалось Фрэнсис, будто кто-то неумолимо накручивает их жизнь обратно на катушку, как рыболовную леску, или распарывает один за другим стежки, соединявшие их двоих.
– Он хулиган и вор, – резко сказала Фрэнсис. – Но кто его таким сделал? Все мы. Война. Нищета. Сами газеты. Он вырос в обществе, где убийство человека – повод для гордости. Так можно ли его винить? Еще совсем недавно мы раздавали медали за человекоубийство.
Неужели, горестно подумала она, любовь никогда и не была ничем другим, как просто спасением от одиночества, своего рода страховкой от душевной пустоты?
Чем все кончится, хотела сказать Фрэнсис, сейчас невозможно представить. Так в пору звонкой юности ты просто не в состоянии вообразить себя старым и немощным; так в расцвете жизненных сил никогда не думаешь о смерти.
– Помнишь? – настойчиво повторила Фрэнсис. – Ты вытащила кол, и все изменилось. А ты ведешь себя так, будто можешь каким-то образом втиснуть эту перемену в свою привычную жизнь. Но ты не можешь, Лилиана. Слишком уж она велика, произошедшая перемена.
– Ты постоянно говоришь это, – сказала Лилиана. – Но разве ты не понимаешь? Дело именно в том, что она слишком велика. Послушаться тебя – значит изменить все, что я сама знала и думала о себе, и все, что знают и думают обо мне другие люди, – изменить вообще все.
– Да, конечно. Но разве это не замечательно – взять и измениться? Иначе все теряет смысл. Ну ради чего было стоически переживать войну и прочие трудности, если два человека, любящих друг друга, не могут быть вместе?
Она снова ощущала себя чем-то вроде тонко звенящего бокала. Такое впечатление, будто кто-то дочиста протер от пыли ее органы чувств. Все краски вдруг стали ярче. Все грани казались бритвенно-острыми.
Их дружба порой представлялась Фрэнсис подобием куска мыла – старого кухонного мыла, которое округло смылилось от долгого употребления и лежит в ладони удобно, но которое роняли на пол столь часто, что частицы золы въелись в него навечно.
Потом, как ни странно, день пошел своим чередом — неумолимый деспот, шагающий размеренной поступью.
Самый короткий путь - иногда самый долгий, верно?