Твари погибли не сразу. Одному пулей оторвало ногу, тот ползал по песку и шипел, другого почти обезглавило. Мальчишка полз по соли, волоча за собой полуоторванную голову, она стучала ему о спину; провода, которыми голова крепилась к туловищу, искрили. У других отродий висели надорванные руки, зияли пробоины в телах, откуда густо капало синее масло. Один силился запихать в прореху на животе комок внутренностей, перевитый гирляндой для рождественского древа. Гирлянда внезапно закоротила, и мальчишка вспыхнул, вскочил резво и принялся носиться вокруг Роба, кашляя черным дымом, но совершенно беззвучно, как машинка на дистанционном управлении. Он метался туда-сюда, а Роб стоял, изумленный, рискуя в любой момент столкнуться с чем-нибудь еще более странным и жутким.
Девушку нельзя слушать, подумал Роб. На альбиноса – нельзя смотреть. Роб дернул щекой. «Что мне вас теперь, на ощупь убивать?!»
* * *
– Посмотри на рассвет, – сказал отец.
Я зевнула.
– А что на него смотреть?
– Какого он цвета?
– Красного, конечно. Нет, розового!
Отец взглянул на меня. В его прищуре была добродушная подначка. Словно он приготовил некий сюрприз и ждет, когда у меня лицо сломается. У меня лицо такое, что я ничего скрыть не могу. Это все знают. У меня по лицу сразу все видно. Джек издевается, что со мной только карамельные яблоки в лавке воровать.
– Посмотри внимательнее, – сказал отец.
– Да розовый же!
– Точно?
– Да!
– То есть совсем точно?
Я взяла и посмотрела внимательнее. А потом увидела.
– Ох!
– Вот-вот, – сказал отец. И я, не поворачивая головы, поняла, что он улыбается.
На горизонте медленно вставало солнце. Тонкая красная полоса, выше – темная небесная синь, а между ними еще одна полоса, словно бы переход света. Словно бутылочное стекло. И эта полоска была – темно-зеленая.
– Ко всему привыкаешь, – сказал отец. Выдохнул дым струйкой. – А иногда нужно просто посмотреть. Ну, я так думаю.
А я вдруг почувствовала себя беспомощной. Настолько меня обезоружила нежность к нему. Словно везде, в руках и в ногах, и даже в животе – везде у меня была нежность. Бессильная, как новорожденный щенок. Я вся стояла, полная новорожденных щенят. Любовь это или что? Я не знаю. Просто это был мой отец. Мой отец. Мой. Был. Вот я стояла и даже сказать ничего не могла, только смотрела на него. А потом опять на рассвет. И опять на него. И вдруг у меня слезы закапали, в носу защипало.
– Ты чего, плачешь? – спросил отец. Даже трубку изо рта вынул, настолько удивился.
– Нет. – Я помотала головой. Шмыгнула носом, чтобы втянуть слезы обратно. Вот дура я, а? Дура же!
– Нет?
– Ннннет.
Отец немного посмотрел, как я плачу, потом сказал:
– Ну ладно.
В общем, я все равно однажды убегу на корабле матросом. Уж матросы-то не плачут. Точно нет.
Ненавижу четверги.
Похороны тоже ненавижу. Хотя мне кажется, я начала ненавидеть четверги задолго до этих похорон. Словно заранее чувствовала, что мне эта ненависть понадобится.
Странно, как заботливы становятся люди, когда их участие нужно меньше всего.
Дурочка ты у меня все-таки. Хорошо, хоть симпатичная.
От меня воняло самой жуткой неизбежностью, какую я только мог представить. Так пахнет труп надежды.
Бывают люди, у которых впереди – только прошлое.
Всегдаааа… всегда распинай тех, кто тебе дорог. Верный способ, если хочешь добиться чего-то стоящего от друга или ребенка.
Я слышал мысли десятков людей, створоженные, кислые, они бродили вокруг, неупокоенные зомби, набитые гниющим страхом. Мысли трусов и подлецов. Обычных взрослых, отвечающих за свои семьи. Людей, которые утром уходили на работу, даже если там приходилось убивать ни в чем не повинных жителей других городов или штопать тех, кого ненавидели, а вечером возвращались к детям и держали лицо, стискивали до морщин, не давали истерике расколоть маску усталости подлинными эмоциями. Сейчас эти люди стояли передо мной, я видел их спины и по ним читал, что их беспокоят только собственные шкуры. И дополнительный паек.
Стыд боролся во мне с ненавистью, и некуда было их девать, не придумали еще унитаза для совести.
Надежда обретает разные формы; возможность умереть минутой позже другого — это тоже может считаться надеждой.
Роб встречал людей, захлебнувшихся местью. Они производили впечатление живых трупов, по недосмотру выбравшихся из могилы. Месть стоило закапывать погрубже, иначе она прорастёт гнилью внутрь тебя.
Я когда вырасту, буду людей убивать. И читать все время.