Карл Уве Кнаусгор пишет о своей жизни с болезненной честностью. Он пишет о своем детстве и подростковых годах, об увлечении рок-музыкой, об отношениях с любящей, но практически невидимой матерью – и отстраненным, непредсказуемым отцом, а также о горе и ярости, вызванных его смертью. Когда Кнаусгор сам становится отцом, ему приходится искать баланс между заботой о своей семьей – и своими литературными амбициями. Цикл «Моя борьба» – универсальная история сражений, больших и малых, которые...
Единственное на лице, что не стареет, – это глаза. С рождения и до смертного часа они остаются одинаково ясными.
Того, что мало знаешь, для тебя не существует. Как и того, что знаешь слишком хорошо.
Я всегда ощущал некоторую неловкость, когда из-за меня останавливался транспорт: возникало чувство дисбаланса, как будто я перед ними провинился.
Свобода есть разрушение плюс движение.
Ностальгия не только бесстыдное, но вдобавок и предательское чувство. Ну что может дать человеку на третьем десятке тоска по собственному детству? По собственной юности?
Уж в чем я убедился на собственном опыте за последние месяцы, так это в том, что все, что говорят о переменчивом и непредсказуемом настроении беременных, чистая правда.
Когда ты начинаешь лучше разбираться в мире, слабеет не только боль, которую он способен тебе причинить, но бледнеют те смыслы, которые он в себе несет. Постигать мир – значит несколько от него дистанцироваться.
Тот, кто понимает мало, к примеру ребенок, просто существует в более ограниченном мире, чем тот, кто понимает многое. Но понимание многого всегда предполагало осознание его границ: признание того, что мир, лежащий вне этих границ, не только существует, но что он больше, чем тот, что умещается в их пределах.
Форма нашего мышления естественным образом тесно связана с конкретным окружением, частью которого мы являемся. Это и люди, с которыми мы разговариваем, и книги, которые читаем.
Жизнь – это божба, сказала старушка, которая не выговаривала «р».
Я также узнал, что и эта наша нелепо короткая жизнь, за которую мы не в состоянии создать ничего из того, чего желаем, в которой все оказывается за пределами наших сил и возможностей, – что и она причастна этому миру, а значит, и тому высшему, потому что ведь есть же книги, и их надо только прочесть, главное, чтобы я сам не закрыл для себя этот путь.
Редкий день проходит без того, чтобы небо не наполнялось фантастическими облачными образованиями, каждое со своим уникальным, неповторимым освещением, а то, что видно всегда, мы, по сути, как бы не видим; мы проживаем свою жизнь под вечно изменчивыми небесами, не уделяя им ни единой мысли или взгляда.
Для того чтобы выработать суждение, нужно видеть вещь со стороны, а это не творческий подход.
Кажется, это Пеппи Длинныйчулок говорила: я ни разу не пробовала, значит, сумею.
Только внезапное чувство стыда могло сравниться по силе со страхом, не считая разве что неожиданных приступов ярости; все три ощущения имели между собой то общее, что они словно изничтожали меня самого. Чувство затмевало всё остальное.
Я часто думал о прошлом – так часто, что в этом было даже нечто болезненное, потому что я не просто читал «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, а прямо упивался этой книгой.
У меня всегда была велика потребность побыть одному, мне необходимы большие пространства одиночества, и, когда я его лишён, как в последние пять лет, моя подавленность переходит в панику или агрессию.
Когда я в гуще событий, меня словно затягивает в трясину слёз и отчаяния. А уж стоит мне в этой трясине увязнуть, как любое новое действие приводит только к тому, что я ввинчиваюсь в неё ещё на один оборот.
Он никогда не раскрывался до конца. Не знаю, потому ли, что не хотел, или потому, что не мог. Впрочем, часто это две стороны одной медали.
Хаос и непредсказуемость в одно и то же время представляют собой необходимое условие жизни и угрозу для её существования, одно немыслимо без другого, и, хотя почти все наши усилия направлены на преодоление хаоса, достаточно на миг опустить руки, чтобы оказаться в эпицентре его излучения.
Чтобы произведение состоялось, необходимо сломить энергию тьмы и стиля. Вот эта ломка и есть литература. Писательство – это не столько созидание, сколько разрушение.
Стоило мне скользнуть по ним взглядом, как на глаза набежали слёзы. Так сильно действовали на меня некоторые картины. Другие, напротив, оставляли равнодушным. В живописи я признавал только это мерило – какие она вызывает эмоции. Чувство неисчерпаемости. Чувство прекрасного. Собранные в одно мгновенное впечатление, они проявлялись настолько остро, что порой было трудно их выдержать. Вдобавок – их полная необъяснимость.
Очень странное ощущение, когда просыпаешься утром в полном одиночестве: пустота словно не только вокруг, но и внутри тебя.
Наше представление о смерти так прочно утвердилось у нас в сознании, что мы не только испытываем шок, сталкиваясь с тем, что действительность не совпадает с нашими представлениями, но ещё и всеми силами стараемся это скрыть.
Про жизнь я понял только одно: надо её терпеть, не задавая лишних вопросов, в тоску, которая в результате генерируется, использовать как топливо для писательства.