В книгу замечательного поэта и писателя Варлама Тихоновича Шаламова вошли два цикла его рассказов-воспоминаний о колымских лагерях, где провел без малого двадцать лет. Это беспощадное, предельно искреннее и правдивое повествование и мире по ту сторону добра и зла, где смерть реальнее жизни. О попранном человеческом достоинстве, гнусных "законах" блатарей и конвоиров. Обращено оно к душе каждого, кто может и обязан исполнить завет автора: "Этого не должно быть!"
Третья часть Колымской эпопеи.
Не то, чтобы рассказы стали плохи и слабы, но читать подряд (!) три сборника "Колымский рассказов" тяжело, даже если не всегда описываются ужасы, непосильная работа и голод, но сам стиль автора очень суров, лаконичен и скуп.
Хотела бы отметить несколько наиболее запомнившихся рассказов:
- Надгробное слово - которое так никто и не произнес над могилами павших товарищей. Шаламов отдает дань памяти всем тем, кто остался там
- Крест - сжатая биография родительской семьи Шаламова, итого жизни его родителей, которые оказались в страшной нищете
- Курсы - рассказ о том, как автор осваивал профессию фельдшера (без книг и учебный пособий), о своих учителях, каждый из которых был мастером своего дела
- Погоня за паровозным дымом и Поезд - можно было бы соединить в один, т.к. Шаламов пишет о своем возвращении на "большую землю", о его непростом пути после окончания срока, о том, как сложно ему удалось выбраться с Колымы .
Третья часть Колымской эпопеи.
Не то, чтобы рассказы стали плохи и слабы, но читать подряд (!) три сборника "Колымский рассказов" тяжело, даже если не всегда описываются ужасы, непосильная работа и голод, но сам стиль автора очень суров, лаконичен и скуп.
Хотела бы отметить несколько наиболее запомнившихся рассказов:
- Надгробное слово - которое так никто и не произнес над могилами павших товарищей. Шаламов отдает дань памяти всем тем, кто остался там
- Крест - сжатая биография родительской семьи Шаламова, итого жизни его родителей, которые оказались в страшной нищете
- Курсы - рассказ о том, как автор осваивал профессию фельдшера (без книг и учебный пособий), о своих учителях, каждый из которых был мастером своего дела
- Погоня за паровозным дымом и Поезд - можно было бы соединить в один, т.к. Шаламов пишет о своем возвращении на "большую землю", о его непростом пути после окончания срока, о том, как сложно ему удалось выбраться с Колымы .
Страшный рассказ о страшной несправедливости. Мне очень сложно выдавить из себя хоть что-то о нем. Совсем недавно я читала книгу "Зулейха открывает глаза", она на эту же тему, но настроение совершенно другое. Там была надежда, здесь безысходность. Рассказ о том, что свобода важнее всего. О том, что если и умерать, то уж лучше на свободе. Страшно...
Книжное путешествие
«Май» — только один рассказ из цикла, автор то тут, то там ссылается на понятия и образы, уже раскрытые в других рассказах, поэтому «Май» отчётливо производит впечатление кусочка чего-то большего.
Перед нами, как в дневнике, обрывочно фиксируются какие-то каторжные новости, параллельно с ними автор показывает несколько моментов из жизни «фитиля» Андреева. Чем запомнится этот май на Колыме? Лопатами по лендлизу, убийством за махорку, увеличением нормы выработки золота. Чем запомнится этот май Андрееву? Десятком способов насладиться кусочком канадского хлеба, белого, рыхлого, пышного. Попыткой навредить себе, чтобы оказаться в госпитале, в безопасности. В этом же мае кончилась война, но для измученного Андреева — это почти ничего не значит.
Маленький рассказ Шаламова — ещё одна чёрточка к большому портрету Второй мировой войны. Какой она видится с Колымы? Бесконечно далёкой, но всё же влияющей на повседневную жизнь каторжан: вот кончится война, и вместо американского пышного хлеба будет черняшка, грубая, тёмная, своя.
-----
Больше картинок и поболтать: заходите в мой букстаграм ;)
Герои нового времени
Смутно припоминаю одноименный сериал с квадратномордым актером в главной роли. Там были все атрибуты классического кино о репрессиях - орущие НКВДшники, снег круглый год, благородные и брутальные зеки, множество шапок-ушанок и, конечно же, море пр-р-р-авды.
Все это базируется на сравнительно небольшом рассказе Шаламова об очередном "безвинно пострадавшем" от сталинских репрессий.
Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной порядочности, наивности, что ли, – словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия».
То есть, как мы понимаем, Сталин специально преследовал людей добрых и хороших. Не знаю, ради каких целей, наверно, во имя Сатаны!
Главным героем является, как несложно догадаться, майор Пугачев. И. хоть автор не сразу поясняет, мы должны понять, что посадили его в лагерь НИ ЗА ЧТО. В сериале вроде как он из плена бежал, а есть миф, что всех, кто был в плену, сразу же отправляли в свой собственный "домашний" плен. Доморощенные "солженицыны" и "дуди" объясняют такую практику тем, что побывавшие в плену у немцев видели как бы "жизнь получше", а поэтому представляли общественную опасность для тоталитарного режима Сталина.
– От вас ваша власть давно отказалась. Всякий пленный – изменник в глазах вашей власти, – говорили власовцы. И показывали московские газеты с приказами, речами. Пленные знали и раньше об этом. Недаром только русским пленным не посылали посылок. Французы, американцы, англичане – пленные всех национальностей получали посылки, письма, у них были землячества, дружба; у русских – не было ничего, кроме голода и злобы на все на свете.
Наверно, Шаламов не в курсе, но шла война на уничтожение. Гитлер намеревался извести не только цыган и евреев. Славяне тоже были людьми низкого сорта, точнее, не совсем людьми. И Сталин мог бы хоть эшелонами вести туда шоколад - ничего бы пленным не дали. Концлагеря были построены для уничтожения военнопленных.
Итак, герой решил бежать. Собрал единомышленников, разработал план.
В этот план входили, конечно, убийства надзирателей. Невинно осужденные придушили двоих и завладели ключами. Правда, план был несколько нарушен тем, что внезапно приперлась жена одного из надзирателей, которая, наверное, тоже надзиратель (?!).
– Бабу не будем душить, – сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол.
Просто воплощение доброты и благородства! Не убивают женщин! Только делают их вдовами.
Интересно, что все десять беглецов были бывшими фронтовиками. Видимо, Шаламов как бы ненавязчиво намекает, что фронтовик не может быть преступником.
Беглецы сбежали в тайгу, но гуляли там недолго - их остановила целая армия, которая, к тому же, притащила с собой пулеметы (!). На кой хрен нужны пулеметы в погоне за сбежавшими зеками, петляющими между деревьями и лазающими по горам - я не знаю. Просто с пулеметом не побежишь за беглецом, если, конечно, ты не герой DOOM.
Беглецы героически отстреливались и настреляли уйму солдат. Что именно позволило им так отличиться - верно выбранная позиция или какие-то сверхъестественные навыки - автор не поясняет. Но, видимо, ему просто хотелось показать "невинно осужденных" могучими богатырями.
Сам майор Пугачев, доблестно убивший множество ни в чем не повинных солдат, которые просто несли службу, благородно застрелился.
И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть.
Ну, то есть мотивация героев была умереть не за работой (фу, как можно, держать в руке лопату!), а непременно в бою и убивать проклятых "совков". Так оно им казалось морально правильней. И, повторюсь, унести за собой простых служак, которые им приговоры не подписывали и даже не принимали участия в их злоключениях - они просто охраняли осужденных.
Подозреваю, что в реальности эти ребята были в прошлом полицаями и коллаборационистами, не жалеющими ничью жизнь, кроме своей собственной.
"Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой"
Еще со времен студенчества запомнилась одна фраза преподавательницы по иностранной литературы, которая говорила, что главным персонажем многих произведений Бальзака являются деньги.
Прочитав сборник Шаламова, можно сказать, что главным персонажем многих его рассказов является голод. Ради его утоления люди готовы ползать на коленях, унижаться, терять собственное человеческое лицо. От голода люди в рассказах Шаламова звереют. Молодой паренек крадет сырую тушу поросенка и начинает ее обгладывать. Зэки готовы удавить друг друга ради куска хлеба. Мораль оставлена вне лагеря. Здесь арестанты могут два дня продержать тело умершего человека (да еще какого человека!) только для того, чтобы съесть его порцию хлеба.
Когда речь заходит о лагерной литературе, то прежде всего вспоминают Солженицына и Шаламова. И если Солженицын в своей масштабной работе "Архипелаг ГУЛАГ" использовал в основном услышанные им от других истории, о чем сам же и писал, то Шаламов описывает в большинстве своем то, что сам видел и пережил.
В своих рассказах автор не пытается показать себя в лучшем свете. За годы лагерей он заметно очерствел, привык к низости людей, не осуждает тех, кто вылизывает тарелку до чиста, сам поступает аналогичным образом, а то не выживешь. Легко, сидя в удобном и мягком кресле, осудительно качать головой и порицать этих людей. Но Шаламов прошел через этот ад, не скурвился, не потерял свое лицо, и оставил грядущим поколениям свои записки. Чем сильнее было давление, тем больше он хотел жить:
"Я думал, что человек тогда может считать себя человеком, когда в любой момент всем своим телом чувствует, что он готов покончить с собой, готов вмешаться сам в собственное свое житие. Это сознание и дает волю на жизнь.
Я проверял себя многократно и, чувствуя силу на смерть, оставался жить".
Шаламов также столкнулся лицом к лицу с Голодом. Ему был оставлен вкусный, манящий своим ароматом хлебушек, но это был хлеб товарища. Он не мог его съесть, хоть желание это сделать было очень велико. Но он находит в себе силы, и не идет против своей совести. Лишенный многого в своей жизни Шаламов показывает в своих рассказах, что и из самых сложных ситуаций есть выход,. Главное сохранить в себе надежду, и оставаться человеком даже в самых нечеловеческих условиях.
Река, которая меняла высушенное солнцем, обнажённое русло и чуть-чуть видной ниточкой водной пробиралась где-то в камнях, повинуясь извечному своему долгу, ручейком, потерявшим надежду на помощь неба — на спасительный дождь. Первая гроза, первый ливень — и вода меняла берега, ломала скалы, кидала вверх деревья и бешено мчалась вниз той же самой вечной своей дорогой…
Жизнь входила сама как самовластная хозяйка: он не звал её, и всё же она входила в его тело, в его мозг, входила, как стихи, как вдохновение. И значение этого слова впервые открылось ему во всей полноте. Стихи были той животворящей силой, которой он жил. Именно так. Он не жил ради стихов, он жил стихами.
Сейчас было так наглядно, так ощутимо ясно, что вдохновение и было жизнью; перед смертью ему дано было узнать, что жизнь была вдохновением, именно вдохновением.
Записать, напечатать — всё это суета сует. Всё, что рождается небескорыстно, — это не самое лучшее. Самое лучшее то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано, что прекрасное было создано.
Язык мой, приисковый грубый язык, был беден, как бедны были чувства, ещё живущие около костей. Подъём, развод по работам, обед, конец работы, отбой, гражданин начальник, разрешите обратиться, лопата, шурф, слушаюсь, бур, кайло, на улице холодно, дождь, суп холодный, суп горячий, хлеб, пайка, оставь покурить — двумя десятками слов обходился я не первый год. Половина из этих слов была ругательствами. <…> Но я не искал других слов. Я был счастлив, что не должен искать какие-то другие слова. Существуют ли эти другие слова, я не знал. Не умел ответить на этот вопрос.
Я был испуган, ошеломлен, когда в моем мозгу, вот тут — я это ясно помню — под правой теменной костью — родилось слово, вовсе непригодное для тайги, слово, которого и сам я не понял, не только мои товарищи. Я прокричал это слово, встав на нары, обращаясь к небу, к бесконечности:
— Сентенция! Сентенция!
И захохотал.
— Сентенция! — орал я прямо в северное небо, в двойную зарю, орал, ещё не понимая значения этого родившегося во мне слова. А если это слово возвратилось, обретено вновь тем лучше, — тем лучше! Великая радость переполняла всё моё существо.
Сентенция — римское слово. Неделю я не понимал, что значит слово «сентенция». Я шептал это слово, выкрикивал, пугал и смешил этим словом соседей. Я требовал у мира, у неба разгадки, объяснения, перевода. А через неделю понял — и содрогнулся от страха и радости. Страха — потому что пугался возвращения в тот мир, куда мне не было возврата. Радости — потому что видел, что жизнь возвращается ко мне помимо моей собственной воли.
Прошло много дней, пока я научился вызывать из глубины мозга все новые и новые слова, одно за другим. Каждое приходило с трудом, каждое возникало внезапно и отдельно. Мысли и слова не возвращались потоком. Каждое возвращалось поодиночке, без конвоя других знакомых слов, и возникало раньше на языке, а потом — в мозгу.